— Стража! — крикнул Авель-Мардук, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной ладони.

Полог откинулся, и в шатер шагнули двое в панцирях, с копьями в руках.

— Начальника ночного караула ко мне, — распорядился принц.

Когда Шумукйн, сорокалетний воин с густой бородой и безобразным шрамом, пересекающим наискось лоб, вошел к принцу, Авель-Мардук, поставив ногу на скамью, затягивал шнуры поножей.

— Господин, — Шумукйн покашлял в кулак, прочищая горло. — Что заставило тебя пренебречь отдыхом? Чем я могу служить тебе?

Авель-Мардук выпрямился, не спеша направился к воину, растирая левое запястье.

— Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал. Я сокрушил город потоками воды, превратив его в луг, а телами заполнил земные пустоты.

Начальник стражи изумленно смотрел на принца, в его темные, злые глаза. Наконец, с опаской поглядывая по сторонам, проговорил:

— Мардук, бог богов, на все твоя воля! Что ты такое говоришь, господин, уж не демоны ли в тебя вселились?

— Тебя страшат злые духи, воин, но худшего ты не знаешь. Передай всем начальникам войска — пусть выступают.

— Господин! Еще не прошло и двух часов! Люди устали.

Авель-Мардук улыбнулся.

— Знаю. — Он взял обеими руками панцирь, стоящий на скамье. — На, держи. Помоги своему принцу.

Застежки ремней стукнули о бронзовые пластины панциря. Авель-Мардук вытянул руки, и Шуму-кин, конечно, помог ему.

Все то, что не могли сказать друг другу в истекшие дни, они сказали сегодня. Окраины квартала Рука небес засыпали, еще где-то неподалеку слышался веселый хор в сопровождении женских и мужских флейт, но это уже была не хвала дню, а скорее, готовность принять мрак, всю его красу и ужас на Пятачок Ювелиров Ламассатум пришла немного раньше, и теперь, поджав ноги, сидела на старом алтаре с трещиной, откуда рос зеленый вьюн. Адапа подошел, обнял ее, она вся напряглась, вытянулась, запрокинула голову, он поцеловал ее голую шею.

— Ах, Адапа, Адапа, поцелуи твои как огонь жгут. Мучительны они для меня.

— А тепла неужто нет? — он сильнее прижал возлюбленную к себе.

— Есть, любимый, есть тепло. Но это уже потом, когда ты уходишь, а я все думаю о тебе, думаю, никак в себя прийти не могу. А когда ты рядом — жжешь, и каждый раз болят эти ожоги встреч.

Она встала с каменного алтаря, обняла его за шею.

— Никогда не любила я, а тебя люблю, и всегда любить буду, сколько буду жить на свете.

У нее были теплые волосы, Адапа зарывался в них лицом, целовал спирали прядей, ее затылок, макушку, прижимал ее лоб к своей груди. Она вся пахла юностью, ванилью, имбирем, травами равнины, зреющими на ветру.

— Знаешь, — шептала она торопливо, задыхаясь, будто боясь упустить, не сказать чего-то. — Я как впервые тебя увидела, сразу поняла, что ты — мой человек. Но я боялась, слышишь, Адапа, я всего боялась! Я смотрела на тебя издалека и пряталась. Это уже потом, потом я поняла, что ты будешь меня искать, что ты меня ищешь. Я шла к тебе, сгорая от стыда и страха, слишком уж большая разница между нами.

— Ламассатум, что ты такое говоришь? — изумился Адапа. — Я люблю тебя, как только возможно. — Его большой палец заскользил по ее щеке, глаза затуманились, все вдруг стало, размытым. Он плакал, и ее прекрасные глаза тоже источали соленую влагу. Горячие дорожки слез бежали по нежному лицу, встречаясь под подбородком. Он пытался осушить эти потоки ладонями, губами, и Ламассатум вдруг заплакала навзрыд.

— Не надо, — уговаривал он. — Не надо, не плачь, не плачь, не плачь.

— Если бы я не была такой глупой, таким ребенком, я бы сразу пришла к тебе. Столько дней ушли впустую, боже мой, а ведь уже тогда мы могли быть вместе! Как я жалею о них, Адапа, если бы ты знал!

Она, наконец, перестала рыдать, и теперь только всхлипывала, но вскоре затихла, и Адапа, совсем потерявший голову из-за этих слез, теперь обнимал ее, тихо покачиваясь, словно баюкая.

Ламассатум подняла голову, посмотрела на него долгим взглядом, и он не отрывал глаз от ее лица. После долгих слез лицо ее казалось иным, красота — идеальной. Каждый раз, глядя на возлюбленную, Адапа благодарил судьбу за щедрость и пугался, что встречи с этой девушкой могло не произойти никогда.

— Адапа, — она сжала его ладонь. — Ты будешь меня любить? Я ничего не требую, ничего, но мне будет легче, если ты не совсем забудешь меня.

— Что это ты говоришь так, точно прощаешься? — испуганно прошептал Адапа.

Сердце его бешено колотилось. Он сам шел сегодня к Ламассатум с признаниями: нечестно скрывать от нее предстоящие перемены в его судьбе… Но так что же, получается, она тоже связана обязательствами? Неужели теперь, здесь, в эту самую минуту у них все и закончится?

— Адапа, нам придется проститься, — сказала Ламассатум. — Кончился новогодний праздник, все эти счастливые дни, когда все возможно… Когда раб может почувствовать себя господином, и даже может быть любовь у таких, как мы.

— Таких, как мы? А что в этом странного, Ламассатум?

— Все странно. Все, понимаешь! Твой мир недоступен для меня. Твои родители знатны, не так ли?

— Мой отец судья, — Адапа непонимающе пожал плечами.

— Вот видишь.

— Ламассатум, ты хочешь сказать, что ты бедна? Ну, и что в этом такого? Это не дает мне права…

— Это мне не дает права даже смотреть в твою сторону! — она закусила губу, отвернулась.

Он наклонился, чтоб увидеть ее лицо, взял за подбородок.

— Посмотри на меня. — Она отрицательно покачала головой. — Я ничего не понимаю, объясни, Ламассатум..