Они обнялись и расцеловались.

— Прощайся с союзниками да садись ко мне в машину.

Американцы, козырнув, расступились. Генерал Романенко, взяв Воропаева под руку и окинув его с ног до головы одним взглядом и, видимо, оставшись недовольным, пошел к машине, говоря:

— Не то, все не то… Ты что, из армии сбежал?

Разговор завязался, будто они не расставались.

— Провези меня, Роман Ильич, по городу, если можно.

— Что ж, поедем. Воспоминания?

— Воспоминания…

— Ну, вспоминай глазами, а сам рассказывай. Ты что же это, брат, засиделся в полковниках? — продолжал он. — Я все глаза проглядел, все тебя в приказах Верховного искал. Думал, ты не меньше как генерал-полковник. И кой чорт тебя понесло в провинцию? А как же академия? А помнишь, писать хотел? Или все это благие порывы, а?

Романенко читал в свое время тактику и, уйдя на фронт, сразу попал на штабную работу. Ему повезло. Он оказался в поле зрения толковых полевых командиров, был замечен, быстро выдвинулся. Он был уже начальником штаба армии, когда его отозвали в Москву в генеральный штаб, где поручили новое и очень интересное дело, обещающее широчайшие перспективы. Он деликатно намекнул, что был бы счастлив работать там с Воропаевым. Войну они начинали подполковниками И хотя намек был очень тонок, Воропаев почувствовал в нем нечто обидное, пренебрежительное. Сразу же бросилось в глаза, как плохо выглядит рядом с шинелью Романенко его собственная, как стар его единственный сапог и неуклюж протез, подаренный колхозом.

— С академией я покончил. А писать и здесь можно. Почему покончил? Здоровье, здоровье, Роман Ильич. А кроме того, меня всегда к земле тянуло, ты знаешь. Колхозная жизнь — это то, чего я совсем не знаю…

И он стал рассказывать о своих злоключениях в колхозах. Романенко хохотал, отмахиваясь обеими руками.

Они медленно проезжали мимо развалившихся, просвечивающих домов, по безлюдным, нежилым улицам. Не слышалось ни звука музыки, ни детского смеха; не лаяли собаки, не дребезжали звонки велосипедов; редкие пешеходы торопливо проходили по мертвым улицам, над которыми проносились лишь жуткое грохотанье разорванных железных крыш и назойливый скрип какой-нибудь полууцелевшей трубы или вывески. Наши и союзные корабли одни оживляли бухту.

Впрочем, на улице Ленина, поближе к Графской пристани, было довольно оживленно, а с берега Южной бухты теперь доносился дробный, как пулеметная очередь, и ни на секунду не останавливающийся звук молотов и электрических сверл.

— Вот оттуда, с Северной стороны, сюда на Графскую ворвались, я помню, солдаты Второй гвардейской армии. Они переправились на пустых бочках и на гробах из какого-то немецкого похоронного бюро, и потом целые флотилии этих гробов качались на волне у берега, удивляя жителей.

— Ты разве шел со Второй гвардейской?

— С Отдельной Приморской, между Сапун-горой и морем.

— А между вами, я уже забыл, кто шел?

— Крейзер, с Пятьдесят первой.

— Да-да. Я чуть было не попал к нему как раз перед штурмом. Тронулись?

На выезде, вправо от Лабораторной балки, на холме, стоял уже поднятый на постамент первый ворвавшийся в город танк. Воропаев помнил живым его экипаж. Вот тут приютился тогда передовой перевязочный пункт. Там умер Скрипкин. Чуть дальше разорвало Еланского.

Грустно было видеть поле сражения пустым, безлюдным и безгласным.

— Поедем ко мне, пообедаем, — пригласил Романенко, когда они подъезжали к границам города. Воропаев сначала отказывался, ссылаясь на усталость, но в конце концов должен был уступить и по-мальчишески оробел, заметив, что машина взбирается к тому дворцу, где разместилась советская делегация.

Романенко же безмятежно размышлял вслух о судьбе Воропаева, настаивая на том, что ему надо вернуться в армию, кое-что дополучить в ней да кое-что еще додать ей, а все эти похождения в колхозах по сути дела не так уж нужны для человека с воропаевским коэфициентом.

— Впрочем, как ты там хочешь, а я о тебе доложу Василию Васильевичу, — сказал он, взяв Воропаева за шею, и потряс его своей могучей рукой. — Помнишь его по Закавказскому? Ну так вот это он и есть! Обязательно ему доложу и уверен, что это станет известно «самому».

Романенко так высоко поднял брови, произнося «самому», что Воропаев сразу понял, кого он имел в виду.

Обедали небольшой компанией — четыре генерала да трое дипломатов. Воропаев оказался восьмым приглашенным. Он был представлен в нескольких невнятных словах, и это делало его неприятно-загадочным, как бедного родственника. Все думали, что он сейчас будет что-нибудь просить для себя или для местных нужд, и были заранее этим смущены.

Но на него — что случалось за последнее время редко — нашло вдохновение остроумия. Он точно задался целью влюбить в себя всех четырех генералов и всех трех дипломатов — и преуспел. Романенко рассказывал им о Воропаеве, немилосердно перевирая обстоятельства его жизни, с расчетом как можно успешнее осудить его настоящую жизнь. Но за Воропаева вступились. Генералы кричали, что он на сто процентов прав и надо итти в народ, раз уже навоевался вдосталь.

Дипломаты невнятно отшучивались, но в общем тоже были на его стороне.