В ту ночь Йенни дежурила в больнице. Я так никогда и не увидела тело Пии, не узнала, насколько она была изуродована. Но я всегда буду благодарна Йенни за то, что она зашла ко мне по дороге с работы.

В понедельник в шесть часов утра кто-то позвонил в дверь. Я проснулась оттого, что мама пыталась меня растолкать. Она была страшно недовольна, что ее разбудили в такую рань, и пробурчала, что я должна сказать «своим подружкам», чтобы приходили в гости пораньше — ей казалось, что времени часов двенадцать ночи. На маме был лишь халат.

Помню каждую мелочь.

Йенни ждала в коридоре. Она взяла меня под руку, повела в гостиную и усадила на диван. Лицо у нее было мрачное и опухшее.

— Ты знаешь, Пию задавило, — сказала Йенни. — Она мертва. Я решила, что ты должна сразу об этом узнать.

Йенни умница. Она ни словом не обмолвилась о самоубийстве, о поезде, ни о каких этих жутких подробностях, которые постепенно всплывают и дают ответы на все вопросы.

Узнаю свою Пию: она позаботилась о том, чтобы какой-нибудь малыш случайно не нашел бы ее и не мучился кошмарами всю свою жизнь.

Все, хватит об этом. Вот только расскажу об одной странной штуке. Когда я думаю о Пии, я ни за что не могу вспомнить, как она выглядела, не вижу перед глазами ни одной черты лица. Могу ответить на вопросы о цвете волос, глаз, о росте, а лицо словно осталось пятном у меня на сетчатке. Такие пятна обычно ускользают, если пытаешься зафиксировать их. Отчего это, я не знаю. Мне так стыдно, что я не помню ее.

Конечно, мне не стоило идти на похороны. Вот бред! Ведь это значило бы признать, что она мертва.

Признать, что тогда в столовке мы наклеили вместе последнюю божью коровку, что кто-то развесит картины на холодных стенах ее комнаты, что, когда я буду подавать мяч на баскетболе, его примет Бетте. Нетушки, Пия, меня не обманешь! Кончай придуриваться!

— Именно поэтому ты и должна пойти! — ответила мама, когда я с виноватой улыбкой объясняла, почему не пойду. — Это поможет тебе — по крайней мере, немного погодя.

Она попыталась обнять меня, но я увернулась.

Сидя перед шкафом, я вполголоса напевала: «Повсюду смерть, куда ни глянь, [7] тра-ля-ля-ля, парам-парам», а мама тем временем искала мне серую юбку и белую рубашку.

Что было дальше, не помню. Я очнулась в часовне, держа в руках букетик розовых роз и глядя на белый гроб. В голове у меня крутился фильм о том, что находится там, внутри. Как выглядит человек, которого переехал поезд? Я ощупывала стебли роз в поисках шипов, чтобы воткнуть их в свои ладони. Но шипов не было. Дерьмо, а не розы.

По-моему, мы встали и один за другим возложили на крышку гроба цветы. Кто-то что-то говорил, но для меня это было, как звуки радио через стенку. Затем несколько мужчин подняли гроб — эй вы, придурки, не опрокиньте, нельзя на нее смотреть! — и понесли, а мы отправились следом. («Меня ни в коем случае не сжигайте, вдруг у меня летаргический сон», — однажды сказала она. Н-да.)

На березках зеленела молодая листва. Повсюду царило весеннее настроение. Мы с Пией сели не на тот поезд. Нам бы сейчас стоять в обнимку возле школы на последнем звонке и прикалываться над речью директора. Наш директор считает молодежь особенной расой, и на последних звонках его расизм цветет буйным цветом. Напоследок он обычно читает какое-нибудь дебильное стихотворение про шмелей. Уж мы бы с Пией разделали его под орех.

Но вместо этого передо мной была разверстая яма. Я чуть не вскрикнула, увидев возле ямы саму Пию. Да-да, широкоплечую Пию в военной форме. Подбородок ее был немного массивнее, а в остальном ни дать ни взять Пия с ее каменным лицом. На самом деле это приехал ее брат, служивший солдатом. И в тот момент, когда я поняла это, Пия умерла для меня навсегда, потому что внезапно я вспомнила, как она выглядела.

Немного погодя, наверно, и поможет, но до этого еще далеко.

Сначала я приходила в бешенство по каждому ничтожному поводу. Ну как можно по-прежнему каждый вечер играть в бинго, ведь Пия только что умерла? А они выигрывают корзины с деликатесами и домашние хлебопекарни! Кретины!

Автобусы ходят по своему маршруту туда и обратно как ни в чем не бывало. «Следующая остановка — кладбище», — мурлычет шофер в нос равнодушным голосом. Врезать бы ему как следует!

Поняв наконец, что Пия мертва, я стала спрашивать себя почему. Вот тогда я стала проклинать ее. Каждый вечер я кляла ее почем зря, потеряв доверие к самой себе, потому что не могла разглядеть беды. Какого черта она не рассказала все мне? Почему даже не сказала «пока»? Могла бы хоть письмо написать или как-то еще попрощаться. Что она о себе возомнила? Ни за что больше не буду о ней говорить.

Никто не мог мне помочь, ведь никто ее по-настоящему не знал. Никто не понимал, что она для меня значит.