— Яд или кинжал? — заинтересованно спросила Регина.

— Старинный рецепт, испытанный не так давно королевой-матерью на Жанне Бурбонской. Только вместо перчаток — письмо.

— А если папа не будет брать его в руки, а попросит секретаря прочитать? — усомнился в удачном исходе операции Майенн.

Екатерина-Мария театрально схватилась за голову:

— Вот уж правду говорят — в семье не без урода! Шарль, мы который месяц занимаемся ИНСЦЕНИРОВКОЙ покушения! Нам и не надо, чтобы письмо оказалось непосредственно в руках папы. Для чего, по-твоему, в одно время с Этьеном в Рим отправляется секретарь нашего дорогого брата кардинала? Иезуита схватят в приемной гвардейцы из охраны папы.

— А вам не приходило в голову, мои очаровательные интриганки, что под пытками этот мальчишка выложит как на духу, кто на самом деле направил его в Рим?

— Выложит, — герцогиня подтвердила худшие подозрения брата, — но назовёт при этом имена наших злейших врагов. И для короля Франции Генриха III Валуа наступят тяжёлые времена.

— Вы так уверены в том, что даже в руках мастеров инквизиции Этьен будет верным рабом графини де Ренель?! — Шарля в который раз поразила самоуверенность этих молодых женщин.

Регина вскинула голову и задержала пристальный взгляд на лице герцога. Её серые глаза смотрели ему в прямо душу. Отчётливо и очень тихо она спросила:

— А ты бы назвал под пытками моё имя, если бы однажды я пообещала тебе свою любовь? Если бы поцеловала тебя так, как никто и никогда до этого дня не целовал? Если бы ты поверил в то, что я — твой бог и твоя молитва ежевечерняя? Ты бы отдал моё тело, которое уже видел однажды поруганным и изуродованным, в руки палача?

Герцог на мгновение задержал дыхание, погружаясь в бесконечную глубину её глаз, и после долгого молчания ответил:

— Нет. Я молчал бы, даже распятый на кресте.

И добавил через секунду:

— Если бы верил в то, что ты меня любишь.

Регина зловеще улыбнулась:

— Он в это верит. И ради моей безоблачной жизни в замке Монтгомери он готов сгнить в тюрьме Ватикана.

— Дьявол бы вас обеих забрал! — Шарль содрогнулся при виде такой чудовищной готовности идти до конца к своей цели, перешагивая через окровавленные трупы.

Графиня холодно рассмеялась и, прошелестев юбками, вышла из кабинета подруги. Интуиция подсказывала ей, что пора остановиться. Но Клермоны никогда не оглядывались назад и не сворачивали с полпути. Каждый должен до конца пройти свой путь.

"За тех, кого она любила, она дралась когтями и зубами, отметая все соображения нравственности, ради них лгала и жульничала, и плевать хотела на чужие права и сердца".

Айрис Мэрдок "Море, море…".

Потом наступило унылое и тягучее время Великого Поста и Регина заскучала окончательно. Никаких балов, никаких развлечений и прочее-прочее. Эти недели перед Пасхой Регина ненавидела с детства. Строгий пост и долгие молитвы превращали это время в сущую пытку для неё. Конечно, в Париже всё было не так серьёзно, все старались соблюдать приличия и обычаи, но лишь в той мере, в какой считали нужным. Екатерина-Мария, к примеру, исправно ходила на все службы в церковь, Анна Лаварден постилась, Шарль Майенн ограничился тем, что меньше нацеплял на себя перстней и кружев.

Регина внимательно слушала Этьена и проповеди в церкви, потом возвращалась домой и уплетала за обедом всё, что ей хотелось, а ночи проводила в объятьях Филиппа. Это, конечно же, во время Великого Поста возбранялось, но любвеобильный Париж, а вслед за ним и его любимица графиня, почти никогда не соблюдали эту заповедь. Уткнувшись лицом в сильное плечо Филиппа, Регина пряталась от своих ночных страхов, от страшных, пахнущих кострами инквизиции и королевским судом идей Екатерины-Марии, от своей ненависти к королю и от безумной страсти к родному брату. Только пока Филипп обнимал и ласкал её, она могла ни о чём не думать. Иногда ей хотелось всю жизнь провести в тепле его рук, но чаще ей хотелось плакать от обиды на судьбу, потому что по всем законам бытия Филипп, мудрый, ласковый и надёжный, должен был быть её братом, а красивый, дерзкий и отчаянный Луи — её любовником и женихом. И ничего бы ни случилось, и не было бы этой боли, и не разбивались бы со звоном их сердца. Но по какой-то прихоти богов всё оказалось наоборот.

Но в первые же дни Пасхи Бюсси, измученный ревностью и смертельно уставший от всего этого безумия, отравлявшего кровь им обоим, решил одним ударом разрубить запутанный узел несчастных любовей. Во-первых, в Лувре было официально объявлено о помолвке графа де Лоржа и графини де Ренель. Но к этому Регина уже давно была готова, в глубине души она ждала того дня, когда станет женой Филиппа и всё закончится, потому что дороги к Луи уже не будет. Он, судя по всему, тоже торопился окончательно определить судьбу сестры и настаивал на том, чтобы венчание состоялось сразу после ярмарки в Ланди, чтобы один праздник перетёк в другой и весь город праздновал свадьбу графини де Ренель. Но Филипп, ещё не забывший, как счастлив он был осенью, посоветовавшись с Региной, выбрал датой венчания Рождество Богородицы.

Мадам Беназет ходила по городу гордая и счастливая — все кумушки и товарки поздравляли её с тем, что она выдавала замуж свою любимицу. Собиралось приданое, шились наряды, предсвадебные хлопоты должны были продлиться до сентября, но Регину никак не затрагивала эта праздничная лихорадка. Почти всё время она проводила на улице Де Шом, а если Филипп заводил разговор о предстоящей помолвке, она отмалчивалась или меняла тему. Примерки платьев для помолвки, выбор украшений — всё шло как-то мимо неё. Это было так непохоже на прежнюю, озорную и взбалмошную Регину, что Филиппу всё чаще хотелось спросить её, а хочет ли она этой свадьбы. Но услышать ответ он боялся, потому что не знал, какое слово сорвётся с её жестоких губ. Хотя гораздо больше его беспокоило подозрительно плотное общение Регины с Гизами. Отчаянный и неосторожный нрав графини был, по его твёрдому убеждению, на руку хитрым и изворотливым представителям Лотарингской ветви. Кроме того, таинственная и скорая смерть капитана рейтаров Гийома де Вожирона, последнего и довольно неожиданного увлечения герцогини Монпасье, встревожила Филиппа. Он пытался поговорить об этом с Бюсси, но тот упорно не желал ничего слушать. Возможно, если бы он знал о сестре то, что знал Филипп, то вряд ли бы он вёл себя так спокойно и безразлично.