Саймон разительно переменился. Вчера его общее бахвальство (незаметно для него самого, конечно) даже самому рассеянному наблюдателю давало понять, как неловко Саймон чувствует себя в высшем обществе. Он время от времени небрежно ронял имена, не имевшие никакого веса, и говорил о событиях светской жизни, либо не имеющих никакой валютной ценности, либо, что любому было ясно, известных ему очень смутно. И в конце концов трудно было не посочувствовать его неуклюжим потугам, несмотря на то, каким успехом он пользовался у хозяйки. Как многие актеры и большая часть гражданского населения вообще, он теперь вынужден был доказывать свое право принадлежать миру, где уже давно считал себя своим, но куда редко или почти никогда не попадал в действительности. Но сегодня сомнения оставили его. Он светился той радостью, какая отличает неуверенных в себе эгоистов, когда они обнаруживают, что их опасения были беспочвенны и они нравятся. Трудно было не встретиться глазами с улыбающейся Беллой, пока мы поднимались в семейную гостиную, а Саймон проводил рукой по сияющим перилам и благожелательно переговаривался с дворецким всю дорогу, настоящий друг семьи. Поднявшись, мы смогли насладиться зрелищем, как он приветствует лорда и особенно леди Акфильд, словно старых приятелей.

Одна из несомненных, основных жизненных истин – обычно мир ценит вас настолько, насколько вы цените себя сами. Так неопытная хозяйка салона дрожит от волнения, просматривая список гостей, снова и снова размышляя, смеет ли она, имеет ли право пригласить некую титулованную особу или телезвезду, которых едва знает, и только много лет спустя понимает, что никто обычно не подвергает сомнению «право» присылать пригласительные билеты. Если человек хочет прийти, он принимает приглашение.

Если нет – не принимает. И вот сейчас лорду Акфильду не пришло бы в голову задуматься, равен или нет ему Саймон Рассел по социальному положению. Он, очевидно, считает себя таковым, и вкупе с тем фактом, что его место в жизни лорда Акфильда ограничивается поеданием ужинов и рассказыванием анекдотов, это более чем оправдывало его дружелюбную фамильярность в глазах пэра. Именно таким образом многим удается занять достаточно заметное место в обществе, особенно лондонском. Саймон ничем не отличался от какого-нибудь торговца произведениями искусств или, скажем, любителя оперы, которых подбирают разнообразные герцогини наших дней и чьи улыбающиеся во весь рот физиономии, затесавшиеся между телезнаменитостями и женами наследников больших состояний, можно порой увидеть в журналах. Такие люди, как Саймон, не подозревают, что несмотря на поверхностное признание, которого они добиваются своим очарованием и непринужденными манерами, их вельможные хозяева не воспринимают их всерьез как равных. Очень грустно наблюдать, как такой «любимчик» какой-нибудь знатной семьи, после долгих лет верной службы в гостиной, прибывает на какое-нибудь мероприятие – на свадьбу или, еще хуже, на похороны – и обнаруживает, что ему отвели место в самом последнем ряду, между местным депутатом парламента и трубой парового отопления, в то время как малознакомых и очень нелюбимых хозяевами родовитых дворян проводят в самый первый ряд.

Такова жизнь. Или, по крайней мере, таковы ее ценности. И этого Саймон Рассел совсем не знал, а леди Акфильд знала очень хорошо.

Но заинтересовала меня в тот вечер совсем не реакция леди Акфильд на поведение Саймона (как и следовало ожидать, она встретила его, аккуратно скрывая, что он ее забавляет), а поведение Эдит. От вчерашнего дурного настроения и демонстративной враждебности не осталось и следа, их место заняло томное безмолвие. Она казалась еще прекраснее, чем вчера, в своей черной юбке и блузе из кремового шелка, с ниткой жемчуга у горла и еще одной, небрежно обернутой вокруг запястья. Лучше слова мне не подобрать: такой соблазнительной я не видел ее со дня свадьбы. Она не оставила своего холодного hauteur [30] , – и я искренне верю, что к тому времени она его за собой уже не замечала, – но когда мы вошли, она, сидя на диване, посмотрела на нас тем определенным взглядом, который, как я выяснил на собственном опыте, обычно означает, что женщина шутить не намерена.

Оглядываясь назад, я вынужден заключить, что план Эдит держаться подальше от города, чтобы не наделать бед, был обречен на неудачу с самого начала. Как это бывало с какой-нибудь скучающей женой колониста в горном поселении в Индии, отсутствие сочувствующих компаньонов заставляло ее видеть в необыкновенно выгодном свете любого, кто просто добрался бы туда. Не уверен, что если бы они с Чарльзом с головой окунулись в вихрь вечеринок и удовольствий, благотворительных балов и другой чепухи, с нетерпением ожидавшей их в Лондоне, то ее добродетель была бы в большей опасности. Супруги, которым редко доводится говорить друг с другом, так и не узнают, как мало у них общего. Близкое общение, как и выход на пенсию у средних классов, нередко влечет за собой развод. Но в одном я уверен: в Лондоне Саймон Рассел никогда не заинтересовал бы Эдит. Он был ослепительно хорош собой, как я уже говорил, но обложка была значительно интереснее самой книги. Он умел поддержать беседу и мастерски флиртовал, наблюдать за ним было одно удовольствие, но в действительности никакого особенного содержания в нем не было. Я не хочу сказать, что он мне не нравился. Напротив, он был мне очень симпатичен. И он мог рассуждать об ипотечных кредитах, Европе и Мадонне не хуже любого другого, но ведь и Чарльз тоже мог (разве что кроме Мадонны). А вот feu sacre [31] , того священного, харизматического пламени, которое заставляет реальность исчезнуть под напором любви, – ничего подобного у Саймона не было. По крайней мере, я за ним ничего такого не замечал.

– Скажите, мистер Рассел, что вам больше всего нравится играть?

Это леди Акфильд. Она всегда старательно обращалась к незнакомцам, особенно если они были младше нее, «мистер» и «мисс», или полным титулом. Основной причиной для этого, да и для формирования всего ее словаря, было поддержание своего образа как чудесным образом дожившей до наших дней дамы эпохи короля Эдуарда. Ей приятно было сознавать, что в ее манерах и поведении люди получат шанс увидеть, как было заведено в более правильные времена. Как управлялась бы с делами леди Десборо, или графиня Дадли, или маркиза Солсбери, или любая другая из забытых красавиц fin de ciecle [32] , которые превращали свою жизнь в произведение искусства, утраченного вместе с ними. Частью этого тщательно продуманного действа было то, что всему, к чему она прикасалось, приписывалась уникальность. Она постоянно говорила о «рецептурах» и «легких обедах», обращая внимание на ирландскую ветчину у себя на столе («сухая, абсолютно восхитительная, и ее совершенно невозможно достать в Англии»), или свою французскую вишню («я ем ее буквально до отвала»), или на желтую американскую бумагу («знаете, я просто не могу писать ни на чем другом»). Изюминка этого подхода состояла в том, что гости были вынуждены, как в случае с новым платьем короля, согласиться, что чувствуют во всем, что перед ними ставят, огромное отличие от всего прочего, и таким образом придать новую силу тому самому предубеждению, что заставило их лгать с самого начала. На самом деле, еда всегда была хороша и подобрана со вкусом, так что я так же малодушно, как и остальные, притворялся, что замечаю яркую разницу во вкусе между различными видами спаржи или что там нам предлагалось оценить сегодня. Да и в любом случае, чем больше я узнавал леди Акфильд, тем больше я восхищался законченностью ее образа. Она никогда не давала себе передышек и неизменно оставалась сверхобворожительной и сверхутонченной маркизой давно ушедших, но прекрасных времен. Всегда. И я уверен, что если бы ей предстояло лечь на потенциально смертельную операцию, она очень обеспокоилась бы тем, какой марки будут ножницы у хирурга.

Эдит никогда не понимала силы избранного ее свекровью пути. Она считала ее задавакой, которая суетится по пустякам, и жуткой занудой. Но леди Акфильд обладала выдержкой, которая могла бы помочь Эдит уберечься от беды. Она не знала, что такое скука, – или, скорее, не позволяла себе признаться, что ей скучно. Тот факт, что она замужем за человеком глупее ее в несколько раз, был раз и навсегда изгнан из ее сознания. Она избрала свой путь и теперь была твердо намерена добиться на нем успеха, без сожаления о сделанном и жалости к себе. В наш бесхарактерный век такая душевная стойкость достойна если не почтения, то, по крайней мере, уважения.

Но была и еще одна причина, почему леди Акфильд называла Саймона «мистер Рассел» – чтобы он прекратил называть ее «Гуджи».

– Ну, мне нравится, когда есть работа, – ответил он ей. – Но думаю, это, пожалуй, и все.

– Разве вы не хотели бы стать великой кинозвездой?

Спрашивать об этом актера нечестно. Они все до единого хотят стать великими кинозвездами, но, согласно всемирному негласному соглашению, они не должны признавать этого вслух.

Саймон воспользовался обычным клише:

– Думаю, я просто хотел бы хорошо делать свою работу.

Казалось, он почувствовал себя неловко, но на самом деле в этих его словах было больше правды, чем можно было бы предположить. Вернее было бы сказать, что он хотел бы, чтобы люди восхищались им за то, что он хорошо делает свою работу, что не совсем то же самое. Но как еще он мог ей ответить? Разумеется, он хотел стать великой кинозвездой, как леди Акфильд и предполагала. Он знал это прекрасно, но так же прекрасно понимал, что показывать этого не стоит.