– Надеюсь, ты не сердишься. Я так хотела с тобой поговорить. По-человечески. И мне уже начинало казаться, что мне так и не дадут. И я просто решила рискнуть.

Он покачал головой:

– Я не сержусь. Совсем нет. – Он помолчал неуверенно. – Ты… ты прости за звонки и все остальное. Не то чтобы мать ничего мне не говорила. То есть не только это. Ты, наверное, думаешь, что только это. Просто я толком не знал, что сказать. И казалось, лучше предоставить все профессионалам. Но вот ты здесь… – Он замолчал с несчастным видом.

Эдит кивнула:

– Я не знала, что ты обо всем этом думаешь. Я так понимаю, родители хотят, чтобы ты как можно скорее стал свободен.

– А, это. – Он застенчиво посмотрел на нее. – Я не против. Честно. Как тебе будет удобно. – Он глядел на нее в недоброжелательном свете голой лампочки у нее над головой. – Как Саймон?

– Нормально. Замечательно. В восторге от своего сериала.

– Хорошо. Я рад.

По его голосу было совсем не похоже, но он старался быть любезным. Эдит снова поразили порядочность и доброта этого человека, которого она отшвырнула так презрительно. О чем она только думала? Собственные поступки иногда казались ей непостижимыми. Как в иностранном фильме. А между тем выбор делала именно она. Разговор, прихрамывая, потащился дальше.

– Кажется, я не попадала в Фелтхэм в это время года. Должна бы, но не помню. Тут очень мило, не правда ли?

Чарльз улыбнулся.

– Добрый старый Фелтхэм, – сказал он.

– Тебе бы здесь пожить. Привести в порядок. Перевезти обратно часть вещей.

Он едва кивнул:

– Я думаю, мне будет немного одиноко, если я застряну здесь сам по себе. Не думаешь? Но идея неплохая.

– Ах, Чарльз…

Несмотря не весь цинизм, с которым она приступала к этой миссии, Эдит снова стала жертвой собственных оправданий. Как Дебора Керр в «Король и я», насвистывая веселую мелодию, чтобы придать себе храбрости, ей удалось заставить себя поверить в то, что она была романтической героиней, утратившей любовь, а не эгоистичной девушкой, которой до слез жалко былого комфорта и хочется обратно в теплый дом. На глаза ей начали наворачиваться слезы.

Может показаться странным, но только сейчас Чарльз в полной мере осознал, что она определенно пришла попытаться вернуться к нему. До этого момента он все еще размышлял, не приехала ли она потому, что у нее есть какие-то пожелания относительно сроков или финансовой стороны дела. Из-за полного отсутствия тщеславия ему далеко не сразу удалось прийти к очевидному выводу, и он думал, что, может быть, она хочет, чтобы он согласился на что-нибудь, пока адвокаты не сумели его отговорить. Это его не обижало, но если все обстоит именно так, то ему очень хотелось скрыть от нее, насколько он несчастен. И из уважения к ее чувствам, и из (вполне позволительной) гордости. А сейчас до него вдруг дошло, что дело совсем не в этом, и у него похолодело внутри. Она хочет к нему вернуться.

Несмотря на всю свою простоту, идиотом он не был. Рассуждая так же, как в тот вечер, в Бротоне, у себя в кабинете, он понимал, что не стал интереснее с тех пор, как она от него ушла. Он также подозревал, что мир шоу-бизнеса ей не слишком понравился, по крайней мере не на каждый день. Так же как год во грехе позволил Эдит получше понять, из какого теста слеплен Саймон, два года брака и год в разлуке помогли Чарльзу составить представление об Эдит, лучше узнать ее. Он знал, что она arriviste и дочь arriviste. Он видел вульгарные ее стороны так же четко, как и ее достоинства, которых, несмотря на комментарии леди Акфильд, все еще находил в ней немало. И еще он знал, что если сделает хоть шаг ей навстречу, все будет решено.

Он смотрел на сгорбленную фигурку, пытающуюся нацедить хоть немного тепла из обогревателя. Ее пальто было какого-то верблюжьего цвета и довольно дешевое на вид. Суждено ли этой грустной маленькой фигурке, этой «белокурой куколке», как выражалась его мать, стать следующей маркизой Акфильдской? Чтобы ее портрет написал какой-нибудь равнодушный специалист по коробкам для шоколадных конфет, и его повесили рядом с Сарджентами, Ласло и Берлеями прошлых поколений? Есть ли в ней качества, которые позволят ей в этом преуспеть?

Но пока он смотрел на нее, она вдруг показалась ему такой беззащитной, с ее ярким макияжем и в пальто из универмага; пытаясь обворожить его, она между тем выглядела какой-то нелепой, и его захлестнула волна жалости, а за ней и любви. Неважно, подходит она на эту роль или нет, и насколько ограничены ее чувства, и какими бы ни были ее мотивы, он знал, что он, Чарльз Бротон, не может допустить, чтобы из-за него эта женщина была несчастна. В двух словах, он был не способен причинить ей боль.

– Ты счастлива? – медленно произнес он, зная, что эти слова будут для нее разрешением вернуться к нему, снова войти в его жизнь.

И услышав эти слова, Эдит поняла, что ее помиловали. Несмотря на все трудности с Саймоном, со свекровью, с газетами, с луной и звездами, она может теперь снова стать женой Чарльза, если захочет, – и, что не особенно удивительно, учитывая все обстоятельства, она этого хотела. На секунду ей чуть не стало плохо от облегчения, но так как ей не хотелось показаться слишком нетерпеливой, она выждала минуту и потом заговорила, намеренно подчеркивая момент многозначительной паузой. Убедившись, что они оба с нетерпением ждут ее ответа, она осторожно подняла заплаканные глаза и сказала: – Нет.