Шрифт:
Из-за звона в ушах с трудом разбирая слова, Энни услышала крик Великой Мадемуазель:
– Еще раз! Быстрее!
На этот раз разрывы легли ближе, перед шеренгами Тюренна, и Энни в ужасе наблюдала, как падают люди в передних рядах. Атака захлебнулась.
Сердце Энни сжалось. Кровь была пролита. Боже, только не кровь Филиппа, взмолилась она и тут же напомнила себе, что любой из павших – чей-то муж или сын.
В ту же секунду град стрел и пуль из мушкетов обрушился на стены крепости. Энни было видно, как войска регентства около Бастилии развернулись, чтобы остановить пушечный огонь.
Энни скорее прочитала по губам, нежели услышала слова Великой Мадемуазель:
– Продвижение остановлено. Теперь заставим их бежать! Стреляйте опять, солдаты! Во имя Франции, огонь! – Она и не подумала слезть с бруствера, не обращая внимания на пули и стрелы, свистящие вокруг нее.
Вздрагивая от каждого выстрела пушек, Энни уцепилась за край юбки принцессы.
– Спускайтесь, ваше высочество! Вы сделали то, что хотели!
Великая Мадемуазель вырвалась.
– Нет! Еще не все! Я знаю, что это еще не конец. – Она шагнула ближе к краю, гримаса безумия исказила черты ее лица. – Мне нет нужды прятаться! Господь не допустит, чтобы в меня попали! Взгляните туда… – Она указала рукой на захлебывающееся наступление Тюренна и потоки армии Конде, движущиеся через открытые наконец ворота. – Я всю жизнь ждала этой минуты. Орлеан был всего лишь репетицией. До сегодняшнего дня моя жизнь была тенью, жалким подобием. Вот это – настоящая жизнь! – В тусклых глазах принцессы сквозь торжество светилось безумие. – Тысячи встречают свою смерть раньше нас. Боже мой, в этом и есть власть! Неужели ты этого не чувствуешь?
Фронтеньяк была права. Принцесса абсолютно сошла с ума. После тщетных попыток стащить ее вниз Энни поняла, что есть только один способ остановить ее.
Закрыв глаза и пробормотав про себя молитву, она вскарабкалась на каменный выступ и приблизилась к принцессе.
– Умоляю вас, ваше высочество, покинуть это опасное место. – Не смея взглянуть вниз, она умоляла: – Прошу вас, позвольте мне увести вас. Не гневите господа, ваше высочество. – Энни оглянулась как раз вовремя, чтобы заметить летящую прямо в них стрелу. Ни секунды не думая, она выбросила правую руку вперед, а левой оттолкнула принцессу.
Первое, что она ощутила вслед за этим – сильный удар в грудь, отшвырнувший ее назад, прямо на Великую Мадемуазель, которая вопила:
– Что вы делаете? Слезьте с меня! Как вы смеете!..
Как сквозь пелену, Энни увидела, что гнев принцессы сменился выражением ужаса.
– О боже мой, Корбей!
Энни не могла шевельнуть правой рукой. Она опустила глаза и посмотрела на корсаж своего платья. Стрела пришпилила ее руку, ладонью вверх, к груди. Наконечник застрял и причинял боль при каждом вздохе. Кровь расплывалась на груди ярко-красным пятном и капала на роскошное платье Великой Мадемуазель.
Пораженная до глубины души, принцесса вымолвила:
– Корбей, вы спасли мне жизнь.
Потом она закричала:
– Помогите! Скорее носилки! – Ее руки ласково баюкали Энни. – Не умирайте, Корбей! Я никогда не желала вашей смерти. О боже, вы же истекаете кровью!
Энни смотрела, как с каждым ударом сердца что-то темно-красное выплескивается из раны. Ей стало очень холодно. Перед глазами поплыли черные круги. Все звуки казались невероятно далекими, даже ее собственный голос, произносящий:
– Боюсь, мадам, кровь течет прямо из моего сердца.
23
Филипп плыл в темноте, его забытье покоила колыбельная, которую кто-то напевал вдалеке.
Или это не колыбельная? Нет. Это звон. Выразительный, наполняющий мрак сотнями крохотных серебряных колокольчиков.
Все исчезло. Так лучше всего. Никакой боли.
Сияющий образ: Анна-Мария – ее страстные темные глаза, густые распущенные волосы, распростертые, цвета слоновой кости, руки, светящиеся во тьме. Это она пела ему, ее голос звал его сквозь забвение.
Видение исчезло, послышался грубый мужской голос:
– Ваша милость, вставайте! У меня приказ от командующего.
Филипп узнал свой собственный голос:
– Что?
– Проснитесь, сир! Вы должны встать.
Филипп открыл глаза, и в плывущем тумане перед ним возникла неясная картина: перепачканный в грязи паж, которому, должно быть, не больше пятнадцати лет. Он встряхнул головой, надеясь прояснить ее, но его пронзила вспышка боли. Он почувствовал себя так, словно его, вместо «языка», подвесили вверх ногами к большому колоколу собора Парижской Богоматери.
– Матерь божья! Моя голова! Где я? – Он уцепился за плащ пажа, чтобы подняться и сесть. От этой попытки в висках отчаянно застучало.
Филипп едва различал голос юноши из-за звона в ушах.
– Я всюду искал вас, ваша милость. Адъютант королевской гвардии направил меня в лагерь Третьей кавалерии, а там мне сказали посмотреть здесь.
Моргнув несколько раз, Филипп более-менее четко разглядел лицо пажа. Медленно спустив ноги с парусиновой койки, осмотрелся. Он понял, что находится в полевом госпитале. Снова закрыл глаза и обхватил голову руками. Если не шевелиться, пульсирующая боль в голове отступает.