При наличии такой бздительной соседки никто девчонок домой не водил. Да куда приведёшь? Квартиры – размером с шифоньер: передом войти, задом выйти. Нас, к примеру, на шестнадцати квадратных метрах жило пятеро: мать с отцом, брат, сестра и я.

Выручал двухэтажный сарай…

Зимой там холодрыга. Что делать? Гера брал паяльную лампу, кочегарил её докрасна, нагонял тепло, пока девица томилась в ожидании, и только после этого – любовь.

Как не спалили наш сарай? Не знаю…

До армии я спал дома на раскладушке, а весной, чуть только теплом обдаст, перебирался туда. Сарай цивильный: застеклённые окошки, диванчик с откидными круглыми спинками. Всё как полагается. Летними ночами шлындаю – днём отсыпаюсь. Ништяк! Нижний Тринадцатый – частные дома. В садах натырим яблок. В июле их, конечно, есть невозможно – не разгрызёшь, кислятина! Зато сам процесс добычи – приключение: одни на шухере стоят, другие лезут. Или подсолнухов нарвём. Торчат на виду, привлекают внимание. Надо сорвать, а то как же? Пощиплешь, пощиплешь мягкие зёрнышки, помусолишь, выплюнешь, успокоишься на время.

С вечера я приносил в кладовку батон белого хлеба да литровую банку с водой. Мать варила брусничное варенье и много яблочного повидла – отец из рейса привозил яблоки мешками. Хранились припасы в сарайке. За ночь аппетит нагуляю, вернусь под утро, разрежу батон по всей длине на два лаптя, сверху повидло грядой. Рубану – и спать…

Лишь по субботам мне было не до сна.

У шаловливого Геры апартаменты тоже на втором этаже, через три от моей кладовки. В субботу «приём по личным вопросам»: сначала лёгкой волной накатывает таинственный стук каблучков, замолкает у его дверей; затем из-за тонких дощатых перегородок дотягиваются до меня смачные поцелуи, стоны, смешки, скрип панцирной кровати. Глаза зажмуриваю. Забываю дышать. Не успеваю слюни сглатывать. Воображение смелой кистью малюет «летки-енки». Панорамы одна масштабнее другой. Бородинской далеко… Что ты… Спустя несколько часов опять стук каблучков: совсем близко, кажется, прямо по моему сердцу. Отхлынув, удаляется, стихает, стихает, растворяется в белой ночи…

Моя пытка закончилась. Сперва становится тихо-тихо, но уснуть не успеваю: Гера всерьёз принимается храпеть. Ворочаюсь один-одинёшенек, мечтаю о своей Женьке…

Грёзы плавно перетекают в сон, сладко смешиваются с ним, предлагая расцеловать несмелые Женькины губы… Зачастую романтично-волшебную картинку сна нарушал грубый транспортный сюжет: на обильно вымазанной солидолом дрезине мчусь с грохотом куда-то вдаль, ритмично качая рычаг… От себя – к себе, от себя – к себе. Почему именно дрезина?!. Непонятно. В нашем фамильном древе сроду железнодорожников не было…

Просыпаешься: в сараюхе, на куцем диванчике.

В углу паучок деловито плетёт солнечную паутинку.

Он мой единственный гость.

Иногда подружка у Геры оставалась ночевать. Тогда испорчена не только ночь, но и весь следующий день. Глядеть через щёлку в двери на то, как ранним воскресным утром на расстоянии вытянутой руки тёплые доступные девки проходят мимо, не было никаких сил…

С Женей я ни о чём эдаком даже не помышлял.

Понимал: она не такая, как все. Между тем танцульки, робкие поцелуи на прощанье распаляли меня… каждый раз пронося ложку мимо рта.

Сегодня мои проводы в армию.

Мои… Как странно. Привычнее провожать других.

Вспомнились проводы Кочкаря. Летом у Круглого магазина на Кутузовском пятаке торговали квасом. Цистерну с нераспроданным пойлом оставляли на месте. Той ночью мы бочку покачали: плещется. Впятером: Гера, Витяня, Саня, Джуди и я – прикатили её прямо в наш двор. Замочек открыли, кран повернули и – только банки подставляй. Портвейн тоже тёк рекой: предварительно мы скинулись по «рваному» с рыла.

Громкие ритмы гитары. Хмельные песни. Звон разбитого стекла. Маты. Угар вымученного веселья. Я тогда упился первый раз в жизни…

На мои проводы мать назвала соседей, пригласила родственников из деревни, накрыла стол. Из корешков только Витяня, Гера да мой учитель музыки – неподражаемый Колян. Саня служит в Заполярье. А Джуди и Кочкаря с нами уже не будет никогда…

Женьку встретил днём во дворе. Что-то хотела объяснить. Не требуется! И так всё ясно. Пожалеет ещё… Повернулся, зашагал прочь. Надеялся: позовёт, кинется вслед.

Не кинулась.

Не побежала…

Не окликнула.

Я уходил, спиной ощущая неподъёмную тяжесть молчания.

На сердце у меня шёл чёрный дождь. Гостям невпопад кивал, силился улыбаться.

В разгар утомительного терпкого веселья уединился с гитарой на кухне, рассеянно перебирал струны. Вдруг дверь толкнули. Дядя Жора, Витькин отец, подпихивал вперёд незнакомую девушку:

– Вовка, знакомься, моя племянница. Пристала: «Познакомь да познакомь».

Девица озорно вспыхнула:

– Скажете тоже, дядь Жор.

На щеках у неё заиграли, заплясали ямочки. Маленькая родинка на верхней губе восторженно приподнялась… замерла.

– Лиза… – певуче произнесла она и протянула мне изящную руку.

В махонькой кухне сделалось просторней, светлей. Свежим порывом ветра она настежь распахнула окна в мой унылый затхлый мирок.

Я не мог оторваться от её притягательных карих глаз. Эти глаза – не против! Года на три постарше. Шёлковая лента в блестящих каштановых волосах. Стройная. В белом сатиновом платье в малиновый горошек. Поясок с хлястиками. Красное блестючее сердечко-ориентир жеманно покачивалось в ложбинке тяжёленьких грудей. Я проследил взглядом в указанном направлении… Голова закружилась от такой пропасти…