— Что дала тебе йога?

— Сам не знаю.

— Хоть что-то?

— Кажется, я могу левитировать.

— Ты смеешься…

— Единственное, что я понял: в йоге главное упереться. Тысячу раз сделать одно и то же упражнение, отключить голову, не думать, не воображать, каков должен быть результат. Забыть о выгоде, самое главное. А еще через сотню раз у тебя как раз и получится то, для чего йогами была извлечена из тела эта поза. Или не получится. Недавно во время медитации в шавасане я обнаружил себя под потолком, в дальнем углу комнаты. Предметы внизу смещались, будто на дне моря, когда лодку вместе с якорем сносит ветер.

— Ты врешь!

— Тело древнее цивилизации.

— Но как мы тогда выживаем в современности? Я не верю, что кроманьонцы физиологически уже были приспособлены к жизни в городе. Представь только, какая-нибудь японская фирма, все самураи там только и делают, что работают, работают, работают… Ты входишь в сборочный цех — а он полон кроманьонцев-самураев, они сидят за компьютерами и проектируют микросхемы… Иными словами, существо, чья нервная система более приспособлена к тому, чтобы вступить в бой с гризли, а интеллект полностью подчинен охотничьему инстинкту, вынуждено бросить всю свою животную сущность в топку разума, для производства теорий и конструкций, не имеющих ничего общего с охотой с помощью копья и сети… А потом после гудка или зуммера, не знаю, чем там рабочий день заканчивается, — они выходят в джунгли мегаполиса и идут готовиться к завтрашнему рабочему дню: ужинать и спать. Какой кроманьонец такое выдержит? Я не говорю уже о казнях, которые на каждом шагу устраивает нам мораль: не ври, не пей, не злись, не жадничай…

— Вот ты заметь! Человек произошел от кроманьонца, а не от неандертальца. Кроманьонцы победили неандертальцев в неизвестной мировой страшной войне. Может быть, страшней этой войны и не было на земле.

— Если нет морали, значит, нет и суждения. А вот кто сказал тебе, что среди нас не затесались неандертальцы, некогда слабое, менее кровожадное звено, но все-таки сумевшее пустить ростки? Все говорят об инопланетянах, но никто не говорит о возможности потайной цивилизации, которая развилась от слабых конкурентов. А может быть, люди сами не знают, кто они. Человек думает, что он как все. А он, однако, исполнен инаковости по той причине, что неандерталец, в отличие от других.

— В том-то все и дело: нервная система человека не способна уже выдерживать нагрузки прогресса, это все равно что по линии конки пустить скоростной поезд. Невозможно перестроить или усовершенствовать то, что неизвестно.

— А что такое «шавасана»?

— «Поза трупа». Ложишься навзничь, запястья к небу, правильное дыхание… и много того, чего не опишешь, что связано с растворением в неживом.

Позже я попробовал заниматься йогой вместе с Хашемом. Но у меня ничего не вышло, тело мое оказалось глупее разума, или мне не хватило терпения. И вот весной девятого класса мы узнали, что в Сураханах появились настоящие йоги. Мы рванули на них посмотреть. Их было двое. Мы долго подглядывали за ними, не решаясь приблизиться. В одних набедренных повязках два темнокожих парня, аккуратно причесанных, ходили вокруг кубического алтаря, спускались в пещерку, что-то делали с огнем, подымались, алтарь дымил черно, марево танцевало над ним. Смотрителя нигде не было видно. Мы вышли. Брахманы поклонились нам. Мы отошли в сторонку. Тут индийцы сели разминаться, долго что-то крутились на подстилках, и раз — встали вверх ногами, локти в замок вокруг головы. Хоп! И Хашем — руки к груди, выдох, потихоньку сложился и встал прямо на каменных плитах рядом с ними точно в такую же позу. Один индиец скоро вернулся в нормальное положение, улыбнулся мне и стал связывать ноги свои в узлы. Второй стоял долго, но перевернулся раньше Хашема. Потом индийцы скрылись в конторке смотрителя и вышли в морской форме. Оказалось, эти парни — курсанты Высшей морской школы, второкурсники иностранного отряда, будущие спецы по химзащите. Хоть моя мать и преподавала им язык (они оказались в ее классе), по-русски индийцы едва говорили, могли только спеть хором «Все могут короли», но мы кое-что вызнали. В Сураханы — место совершенно безвидное: пустошь, нефтяные качалки — их привезли в одну из ознакомительных экскурсий, на обратном пути после посещения обсерватории в Шемахе. Здесь один из индийцев — по имени Кайлах (второго звали Джамал, у обоих над переносицами стояли красные охранительные точки, как у героев индийских фильмов) — обомлел: в точности такой же алтарь стоит близ его фамильного имения на северо-западе Индии (прутиком Кайлах начертил на земле контурную карту, ткнул: Бомбей — и прочертил сильно к северу). Они удивились необыкновенно и решили здесь помедитировать. Потом Кайлах попробовал воспроизвести кое-какие ритуалы, по памяти. Нет, пока что их не прогнали. Приезжают они сюда только по воскресеньям, потому что живут еще в казарме, откуда нужно оформляться в увольнительную, но скоро им разрешат снимать квартиру.

«Нет, мы не знаем, где в городе познакомиться с девочками», — отвечаем мы. Джамал не смог смириться, добавил: «Light girls for money, please».

Мы стали встречаться каждое воскресенье.

Все детство наше было пропитано двумя несовместимыми киноцивилизациями: французскими и итальянскими фильмами шестидесятых и индийскими мелодрамами, ничем иным кинопрокат на Апшероне нас не поощрял. Зная наизусть весь неореализм, мы обожествляли Анну Маньяни, умели насвистать любую тему Майлса из «Лифта на эшафот» и в то же время могли с Гюнелькой кривляться без удержу, навесив на себя гирлянды золотых шаров и подвядших тюльпанов. Плясали мы под Раджа Капура, выбрасывая в воздух горсти цветков «лисьего хвоста», персидской сирени, впускали густое трепетание таблы в жилы — с девятирублевой кассеты AGFA в магнитофоне «Весна», завернутом в полиэтиленовый пакет, чтоб в лентопротяжку не надуло песка… Хашем не умел танцевать совершенно, никакого чувства ритма, но он топтался вокруг, нелепо, и мне малость за него было стыдно.

Вот почему мы дорожили знакомством с индийцами, которые, впрочем, совсем не были похожи на киногероев. Общались мы мало, потому что из казарм их выпустили только к лету, когда мы сами уже рассредоточились — я подался к Столярову в экспедиции, Хашем — окончательно к Штейну в «Каплю». Зимой индийцы нам успели шепнуть, что нашли отличных девочек, очень довольны. Хашем промолчал, но я видел, как он покраснел, взволновался. Не меньше моего. Я расспросил, Джамал продиктовал телефон. Неделю мы решали — позвонить или нет. Несколько раз я набирал телефон и прислушивался к голосам, которые раздавались в трубке. Я звонил так, как будто заглядывал в телескоп. Один голос был грудной, властный:

— У телефона.

Другой — девичий, несколько развязный, лениво тянул:

— Аалле.

Третий голос был голосом некрасивой женщины.

Объясниться мы так и не решились, бумажку я торжественно сжег, а через два года, когда на первом курсе встречал индийцев, заливался горячим стыдом — и рад был, что все они похожи друг на друга.

Но тот шестизначный телефон запомнил на всю жизнь.

По нему я и позвонил два дня назад.

Хашем в своих борениях, осмыслявшихся постепенно — в разговорах, спорах и наблюдениях, — оказался не только яростным сторонником цивилизации, но и не менее темпераментным адвокатом народной самобытности. Простосердечность хранила его от двусмысленности, неизбежной на пути к святости, которая часто — долей или полностью — оборачивается содержанием власти.

Хашем спасался цивилизацией и смехом.

Кроме субботних чтений вслух егерям — Марка Твена, Гашека, Джерома, с утомительными объяснениями, почему в данном месте смешно, он постоянно занимался переводом. Каждые десять дней он ездил в город, в интернет-кафе у Площади фонтанов, добывал в сети новые стихотворения, опубликованные в еженедельном журнале The New Yorker, пополнял подборку по антологиям… Он возвращался и тут же садился переводить. Ширван замирал. Проходил день, два, на третий Аббас собирал егерей (пускался вестовой по кордонам), и вечером Хашем читал и разъяснял стихи иного, нового мира.