Внизу Рустем, закатив глаза, кусал губы. Тельман семенил взад и вперед, упираясь и приседая.

— Не заступай, не заступай, — говорит Аббас.

Тельман переметнулся на три шага, обернулся и засучил руками, движения как у доярки под высоченным выменем света. Я сместился к стволу, узловатому стволу, досконально известному объятьям моего детства — инжир, алыча, абрикос, персидская сирень поднимали нас в высоту, на капитанские мостики, сплетенные из тростника: развилка заплетается наподобие стула, плотно, можно встать во весь рост, подвесы выстраиваются ступенями — и по дереву перемещаешься, как по башне, вывернутой наружу.

— Дай хлебнуть! — Рустем облизал губы, склонил голову, с виска о плечо стер пот.

— Опять! Слуга я тебе? — Вагиф отвинтил пробку, сунул бутыль. Тельман снова повернулся с приплясом и толкнул его. — Хоть бы мне кто подал попить когда-нибудь. Кто сегодня везет меня в город? Кино хочу!

Рустем перехватил вожжи. Бутыль упала, Вагиф выхватил ее из-под башмаков.

— С тебя десять манат. Пахлавы привезу. День рождения без сладкого как шашлык без соли. Ты бастурму уже заправил?

— Обижаешь, друг, обижаешь, плакать буду.

Тельман дирижерскими взмахами ощупывал вершины прозрачных гор, поднятых ветром. Сегодня у него день рождения, можно не ужинать. Я выдавливаю из зеленого плода млечную капельку. Клейкая, терпкая, она отбивает жажду, всегда мы так делали мальчишками, бессознательное движение — сорвать, слизнуть, разломить, дожать еще на язык.

Губы склеились.

— Ма! Ма! — говорю, разлепляя с трудом.

Отсюда сквозь движущуюся листву трудно навести фокус. Объектив ерзает наводкой, я на страже.

Вдруг вверху что-то грохнуло сверх меры, и еще, догнало. Тельман и Рустем закружились вальсом, тряхнулась вверху листва, что-то чиркнуло мне по уху и об землю — там, тут — ударились змеи.

— Убьешь! Убьешь! Смотри — что делаешь! — Аббас кричал и тряс ладонью перед лицом Рустема.

Я слетел с ветки и кинулся к змеям, встал в облаке пыли, раскрыл руки, чтобы теплые клубы заката обняли, встали надо мной, потихоньку поднял к глазам окуляр, чтобы выхватить ошеломленное лицо Вагифа, хмурое Тельмана. Аббас грозится, сердится; теперь главное — аккуратно распутать вожжи.

Воздушные змеи составляли повальное увлечение егерей Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова. Сколько фантазии и страсти вкладывалось в него! Например, Вагиф раз за разом придавал своему змею черты первых аэропланов. Для этого он выпрашивал у Хашема ту или другую из полусотни фотографий, развешанных у него в сарае. На них были изображены этажерчатые, составленные из перетяжек и реек, ступенчатых рядов плоскостей — первые летательные аппараты, больше похожие на стихотворения, чем на самолеты. Вагиф, сам того не ведая, оживлял их в воздушной гортани, произносил, когда пытался поднять в воздух сложносоставную стрекозу, настолько субтильную, что к ней страшно было прикоснуться, а не то — поднять в бурную волю ветра.

Хашем к воздушным змеям относился практично: у него в сарае висели два простейших, треугольных, с мочалом на хвосте, которыми он загонял хубар или вабил молодых соколов, привязывая приманку с тем, чтобы хищник обучился настигать ее в воздухе. Понемногу укорачивая швартовые нити, он спускал обнаружившего вязкость (свойство гончей твердо и непрестанно идти по следу добычи) сокола в нижние слои. Здесь он перехватывал его на ручное вабило, вроде лассо — ловко выбрасывая его одной рукой из-за головы в раскрут, в вертикальной плоскости. Другой рукой он гасил поводки змея, складывая и опрокидывая, отчего змей нырял вниз — и вдруг, осаженный еще одним движением, в метре от земли вновь наполнялся ветром — и только тогда потихоньку укладывался на землю.

Хашем никогда не участвовал в воздушных парадах, не только из небрежения — ему хватало забот. Он часто где-то пропадал или затворничал в сарае, вывесив на ручку гостиничную картонку «Do Not Disturb» [16] или жестяной лоскут, перечеркнутый молнией: «Не влезай, убьет!». По Ширвану Хашем передвигался при помощи кайта. Перед его отбытием лохматый, трепещущий парус понемногу устанавливался на потоке и вдруг вспыхивал, зияя небом в прорехах, полыхая лоскутами.

Время от времени Хашем корпел над сложной системой клапанных дыр, из которых была составлена плоскость парусного крыла. Искусно отпарывая или подшивая, там штопая, а там откраивая опору воздуха, он подбирал одному ему известное летное качество, оттачивал маневренность, эффективность крыла, режим парашютирования, старался вытянуть поляру скоростей планирования при сохранении управляемости, чеканности реагирования. Змей — исполосованный меридиальными швами, был похож на две-три дольки сферы, распластанной на плоскости воздухоплавательной карты, небесная сферичность надорвана плоскостным растяжением… Колесную доску — с ремнями для крепления стоп и двумя колесами от детской коляски на импровизационной подвеске из автомобильной рессоры, врезанной в доску-хорду, — Хашем умел снять и надеть на лету или выправить крепление так, будто, сидя на краю постели, поправлял тапочек.

Хашем сидит, нянчит доску на коленях, думает: «Масло в шприце идет туже, чем кровь. Кровь идет туже пресной воды. Морская вода идет легче слюны. В человеке кровь — море. Душа — кровь. Большая рубиновая капля, с полведра — это душа. А может, шаровая молния есть сгущенная до плотности света душа? Душа, набравшая от давления раскаленность плазмы? Душа не может не иметь физического предъявления в мире, поле есть форма существования материи. И в то же время душа протяженна и компактна. Чем не разреженная молния? Душа взрывается, чтобы отдаться земле и атмосфере и где-то потом вновь сгуститься в шар…»