Но Сеня сразу же лег спать и столь же быстро уснул безмятежным депутатским сном.

Бывший советский письмэник Грыгор Табачник — человек с обычной рядовой внешностью «табула раса». Когда брал в руки гитару, то делался похожим на цыгана так, что в отдаленном за сто верст колхозе вздрагивал во сне и просыпался в похмельном поту последний из конюхов. Если же пан Грыгор смеялся, ставил брови домиком и щурил глаза, то его трудно было отличить от тибетского ламы, который впервые увидел ню. Его способности к мимикрии были таковы, что в горниле реформ и революций он приобрел тройное гражданство, пять паспортов, вкупе со старосоветским, и был женат гражданским браком одновременно на трех женщинах, каждая из которых была уверена, что Грыгор принадлежит лишь ей и что Грыгор способен постоять за честь дамы. Так же стоял он за честь Советской Украины, а нынче стоит за честь ее же, но вже ее же самостийной.

Грыгор взращивал денежное древо в своей конспиративной квартире на Крещатике — он ковал великую украинскую литературу и хотел, чтобы ему не мешали. Надо женщину — отклеил усы подковой и вызвал на дом. А какая еще нужда?

Проснувшись с первыми воплями утренних демонстрантов, он принял душ и прямо в пижаме вишневого цвета, очень подходящего к обоям и весьма немаркой, уселся за компьютер переводить «Тараса Бульбу» на мову. Он уродовал текст повести, подготовленный и выправленный самим Николаем Васильевичем для второго прижизненного издания в 1842 году. После полудня должен был прийти заказчик, однако пан Грыгор не спешил гнать строкаж, предпочитая довести до полного блеска уже готовый текст. Ему нравилось вольное, сочное, как табачный запах «Капитана Блэка», течение периуда на последней пока сторінке:

«…Бульба був страшенно впертий. То був один із тих характерів, які могли з`явитися лише тяжкого XV сторіччя в напівкочовому закутку Європи, коли панували праведні й неправедні уявлення про землі, що стали якимимсь супечливими й неприкаяними, до яких належала тоді Україна: коли весь прадавній південь, покнутий своїми князями, було спутошено і випалено дощенту ненастанними наскоками монгольских хижаків; коли, втративши все — оселю і покрівлю, зробився тут відчайдушнним чоловік, коли на пожарищах, перед лицем хижіх сусідів і повсякчасної небезпеки, осідлав він на місчці і звикав дивитися їм просто у вічі, забувши навіть, чи є на світі щось таке, чого б він злякався; коли бойовим палом укрився здавна лагідний слов`янський дух і завелося козацтво — цей широкий гуляцький заміс української натури, — коли всі перевози, яри та байраки, всі зручні місця засілялися козаками, що їм і ліку ніхто не знав, і сміливі товарищі їхні могли відповісти султанові, охочому знати про їхнє число: «А хто їх знає! У нас їх по всьому степу: що байрак [24] , то й казак!» Повсяк часна необхідність боронити узграниччя від трьох різнохарактерних націй надавала якогось вільного, широкого розмаху їхнім подвигам і виховала впертість духу. Це був справді надзвичайний вияв української сили: його викресало з народних грудей кресало лиха…»

— Блестяще, пан Грыгор! — воскликнул гуттаперчевый письмэнiк. — Ведь жизнь дается человеку один раз, но…

— …прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно, а было бы денежно и не пыльно! — сказал некто за спиной, а на плечо пана Грыгора, словно удерживая его от необдуманных поступков и детских страхов, легла чья-то волосатая, широкая в запястье рука. — Вiрно, дядя, кажу? Ваша работа конгениальна работам писателя Тюпченко, умершего недавно, но не своей смертью!

— Как это, не своей смертью?

— Вероятно, смерть ошиблась. Либо, если человек живет не своей жизнью, то и умирает, соответственно, не своей смертью. И тэ дэ…

Пан Грыгор сглотнул слюну. Он понял: ночная бабочка-проститутка, улетая утром, не захлопнула за собой дверь, а заказчик, этот наглец, вошел без звонка.

— А я ждал вас после двух, — сказал он, пытаясь разглядеть на экране монитора отражение лица заказчика. — Вы уже прочли эту… сторiнку?

— Давай по-русски и на «ты», — предложил заказчик, убирая руку. — Мы же свои люди. Меня зовут дядя Юра Воробьев. Приготовь-ка, Гриня, кофе, пока я прочту эпизод с гибелью Мосия Шило, но в изложении господина Гоголя…

— Идет! — крутнулся в кресле Гриня. — К чему усложнять! Тебе с коньячком?

Он увидел сидящего на полу по-турецки с томиком «Тараса Бульбы» на коленях седого, благообразного дядю Юру. Тот отмахнулся лишь: все равно-де! Похоже, перевод всерьез увлек старика, а это не могло не радовать Гриню.

В самом гудении кофеварки ему слышался сладкий мотив песни «Чому я нэ сокiл? Чому нэ лiтаю?..» Он еще не знал, что есть летающие люди, такие, как дядя Юра, хоть у них и фамилии не соколиные, а воробьиные. «А как это будет звучать в переводе на москальский?» — не терял он времени зря, ибо время — деньги.

Но вдруг — стоп! Он ясно вспомнил, как девушка по вызову на коленях стояла в прихожей, собирая брошенные к ее ногам деньги. Он вспомнил ее большое лицо и размазанную по этому лицу губную помаду, которую он просил не вытирать для усиления ощущений. По телу Грини дружно, как перед грозой, пробежали мурашки: он вспомнил вдруг и то, как зачинял замок, как набрасывал дверную цепочку поверх. И в голове его сам собой возник ответ на вопрос о соколе, в голове зазвучало: «Жопу в горсть — рвать когти! Жопу в горсть — рвать когти!» — и так до бесконечности.

С этой мотивацией он открыл на всю водопроводные краны, снял и взял в руки тапки, потом на цыпочках стал красться к выходу. Однако был остановлен громоподобной фразой гибнущего Мосия Шило:

— «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» — которую с оттенком вопросительности, грозящей вооружиться дубинкой восклицательного знака, произнес гость, стоя с книгою в руках у распахнутой в залу двери. Лицо его было плачущим. Он смахнул слезинку со щеки.