Азаров продолжал шептаться с Олей. Зина сидела на стуле прямо, ни на кого не глядя. Вася все еще расправлялся с закуской.

Вдруг Вениамин предложил:

— Я считаю, надо запечатлеть для потомков этот торжественный день. Роль запечатлителя беру на себя.

— А роль проявителя и отпечатывателя? — спросил Горохов.

— Прошу не беспокоиться, — прижал руку к груди Веня.

— Колумба-то сегодня прорвало, — тихонько толкнул бригадира Василий.

Тот буркнул:

— От кислятины. — И кивнул на шампанское.

Веня протер запотевшее окно:

— Дождя нет. Желающие фотографироваться — на улицу.

Все гурьбой вывалились во двор.

Моросить действительно перестало. Сквозь тучи, через грязно-голубоватые разрывы, пробивались кое-где косые полосы солнечных лучей, вырывая из темного однообразного ковра тайги, раскинувшегося по холмам, яркие свежие пятна. Влажный воздух пах мокрой зеленью.

— Красота какая! — не удержалась Анна Ивановна.

Чижак, как заправский фотограф, расставил всех по классическому правилу: высокие сзади, кто пониже — в первом ряду.

Отойдя на несколько шагов, он долго целился объективом, возился с выдержкой, диафрагмой и вдруг объявил:

— Секундочку… Оставайтесь в таком положении. Заела пленка.

Он вбежал в дом, на ходу перехватил соленый грибок и заглянул в комнату Зины.

Зина сидела на кровати и плакала. Чижак смутился.

— Прости, не помешал?

Девушка поспешно вытерла глаза.

— Нет, что вы, Веня.

— Пленка заела, понимаешь? Помочь можешь только ты. Давай что-нибудь светонепроницаемое.

— Что именно?

— Пальто, плащ…

Зина вынула из шкафа пальто.

— Отлично! — Вениамин укрыл фотоаппарат и залез в рукава. — Зинуля, подоткни со всех сторон, чтобы свет не прошел. — Кряхтя и кусая губы, Чижак возился с пленкой. — Между прочим, не обижайся, Зинулик, хочу дать совет. По-дружески… Тьфу ты черт, крепко засела! Брось ты это… переживать. Наш бригадир обжегся один раз, теперь всё! Его никто не проймет…

— И с чего вы взяли, что я переживаю? — Зина отвернулась к зеркалу, поправила прическу. — Так, вспомнила тут одно…

— Вот и чудесно! — Веня скинул с рук пальто. — Идем сниматься. — Он легонько хлопнул девушку по спине и рассмеялся: — Никому не говори: я эту штуку держу в руках второй раз в жизни.

— Пожалуйста. Мне-то что…

Воспользовавшись тем, что незадачливый фотограф отлучился, Петр Григорьевич незаметно увлек Степана в сторону.

— Ну как вам наши края? — начал он издалека.

— Нравятся, — простодушно признался Азаров.

— Богатые, — кивнул Эпов. — Только не ленись: будет тебе хлеб, будет и маслице. Далековато, правда, от всяких столиц, да мы не жалуемся… Кончится экспедиция, вы опять все свое хозяйство на поезд и увезете?

— Наверное, — ответил Степан.

— А может, уступите мне вагончик, для пасеки моей в самый раз.

Степан растерялся. И, чтобы прекратить разговор, отшутился:

— Яд можем продать, а вагончики — собственность института.

— Яд мне ни к чему, — серьезно сказал Эпов. — А вот вагончик… За ценой не постою. Вам их везти обойдется дороже, чем они того стоят. А может случиться, что вы на следующий год снова сюда. Я бы арендовал его вам.

— Петр Григорьевич, это собственность института, и ею распоряжается дирекция.

— Может, с Кравченко поговорить? — настаивал Петр Григорьевич.

— Не советую. Она за это не возьмется, — вежливо, но твердо сказал Азаров.

— Нет так нет. Я это так, к случаю пришлось… Хозяйство мое тебе как? (Степан молча кивнул.) С Клавой за двадцать лет нажили. — Эпов обвел взглядом двор. — Можно сказать, на голом месте начали. Пришел с войны, сразу взялся обеими руками…

Петр Григорьевич показал Степану хлев, из которого пахло скотиной и навозом. В полумраке Азаров разглядел пятнистый лоснящийся бок буренки. Корова скосила на них темный влажный глаз. Она методически двигала нижней челюстью, издавая негромкий чавкающий звук.

— Зорька наша, — с гордостью сказал хозяин. — Добрая скотина. Четыре семьи может напоить молочком запросто, сметанкой и маслицем вдоволь попотчевать…

Степан чувствовал неловкость. Он не мог взять в толк, с какой стати Зинин отец все ему показывает. Петр Григорьевич подвел его к сарайчику с маленьким подслеповатым окошком. На пороге валялись куриные перья. Из глубины послышалось шевеление и недовольный клекот пеструшек, не поделивших уютные места на насесте.

— Дура птица! — засмеялся Эпов. — Ой дура! Все говорю Клаве: зачем такая прорва курей — семь десятков! Продать половину! Да разве с женщиной договоришься? Куды там! А с весны хочет поросенка или двух взять. Мы прошлый год держали. Хлопот, конечно, много, а с другой стороны, сальце свое, окорока в погребе повесишь. Магазинное, оно не то по вкусу да и дороже выходит…