— Это все равно что принимать у себя доктора Барри! — восклицала она, заводя его в отделанную в испано-мексиканском стиле гостиную и всплескивая полными, унизанными браслетами загорелыми руками, будто все еще не веря своему счастью.

Ранч направился к бару и вынул из него полдюжины разных бутылок и металлический шейкер, а Бетти выставила пиалы с орешками и солеными крекерами. Беленые стены комнаты были увешаны дешевыми репродукциями английских художников восемнадцатого века — Констебла, Гейнсборо, Рейнолдса, — среди которых красовалась вставленная в рамку почетная грамота «Института взрослых развлечений», украшенная орденской ленточкой, за продажу двадцати пяти тысяч копий картины под названием «Лобки атакуют!».

Ларри втиснулся в маленькое, обитое ситцем кресло, гадая, где теперь та маленькая еврейская девочка, с которой он познакомился в самолете, и надеясь, что ей уютно на отцовских руках и что когда она вырастет, то не станет похожа ни на кого из людей, с кем он сейчас сидел в одной комнате, включая его самого. Непонятно откуда доносились звуки дневного сериала, женский голос стенал: «Ты обещал мне! Ты обещал!»

— Я могу воспользоваться телефоном? — спросил он. — Мне нужно позвонить. Мать неважно себя чувствует.

— Ну, разумеется, это так трогательно, — ответила Бетти. — Вы хороший сын, Ларри. Знаете, у нас ведь тоже есть сыновья. Хэрольд и Джон. У них свое дело в Майами.

Она указала на фотографии в вычурных рамках, выстроившиеся в ряд на блестящей черной крышке японского пианино. Улыбающиеся мальчики в матросках. Курчавые подростки, позирующие у старого «шевроле». Свадебная фотография одного из сыновей, Хэрольда или Джона, стоящего рядом с разряженной, крайне безликой молодой женщиной. На фотографии падала тень высокой вазы с экзотическими белыми цветами. Все вместе — пианино, фотографии, цветы — производило впечатление надгробия.

— В Солнечном штате, — добавила она, подошла к фотографиям и слегка поправила сместившиеся рамки. Ранч обнял ее за плечи и громко чмокнул в щеку.

— Лучше Бетти не найти.

Ларри кивнул. Последняя порция «взрывоопасного» напитка уже давала о себе знать, постепенно выводя из строя нервные окончания в позвоночнике. Будь его «тендерберд» у крыльца, он бы тут же нашел предлог откланяться и умчался бы прочь, не дожидаясь начала сборища, все больше походившего на гротеск, с этого кораблика дураков. Но машина была далеко, и ему были нужны двадцать тысяч долларов — или у него совсем не будет машины, а немного погодя и семьи, к которой он мог бы поехать.

Ранч хлопнул его по плечу:

— Как насчет экскурсии по студии? Прогуляемся перед обедом?

— С преогромным удовольствием, — прогнусавил Ларри солидным голосом доктора.

Бетти взвизгнула от восторга, а Т. Боун, вытянувшись в кресле с откидной спинкой — прямо демиург на кожаном облаке, — благосклонно улыбнулся и лениво махнул рукой, словно благословляя их.

Ларри с Ранчем направились к гаражу. Воздух раскалился градусов до тридцати, и в уголках оконных рам, на колесных дисках, даже на белоснежных цветах жасмина, который взбирался по водосточной трубе на углу дома, плясал обжигающий солнечный свет, перемежающийся непроницаемой голубой тенью. В ванной номера 2714 атлетическое сложение Ларри произвело на Ранча в высшей степени благоприятное впечатление. Конечно, его фигура немного обмякла и уже начинала округляться, так что через несколько лет, по его собственному мнению, он мог бы стать почти женоподобен, но пока его тело, несмотря на изматывающий образ жизни, хранило удивительную верность своему владельцу. Он так долго зависел от него, зависел от своей отличной физической формы, что теперь ему было трудно представить, как стал бы он жить, если бы тело его подвело. Иногда он думал о катастрофическом упадке сил, об ужасах вроде потери ноги, или рака кожи, или слоновой болезни. Ему не верилось, что он смог бы «примириться» с таким несчастьем, не верилось, что страдание могло бы облагородить его. В тридцать шесть (разве это не было основным из возрастных неврозов?) он уже чувствовал приближение старости и не разделял представления Кирсти о «легкой» старости звезд, которые излучали мудрость прожитых лет, не теряя при этом гламурного облика, как Фонда или Хепберн. Ему казалось, что с годами он превратится в развалину. Но тем не менее интересно, станет ли он в пятьдесят пять или в шестьдесят лет совершенно другим человеком, не покажется ли ему с вершины жизни то, что сейчас казалось таким сложным, этакий кубик Рубика из моральных дилемм, всего лишь плодом недолгого замешательства, не будет ли он думать, что провел свои лучшие годы, как тот клоун в цирке, который, встав на четвереньки, изображает двух борющихся лилипутов.

Ранч открыл висячий замок металлической двери гаража. Внутри оказалось на удивление прохладно. Окон не было. Он щелкнул выключателями.

— У нас тут все по-простому, — сказал он.

То, что Ларри увидел при свете шести тихо гудящих флуоресцентных трубок, напоминало склад домашнего скарба, спасенного при пожаре, свалку предметов, которые находились здесь только до тех пор, пока кто-нибудь их не выкинет. На вешалках в переносном гардеробе висело с десяток костюмов невероятных размеров и расцветок, рядом на полу лежала пара матрасов, покрытых водонепроницаемой пленкой, какую кладут в постель детям, страдающим недержанием. Остальное имущество состояло из квадратного багрового ковра, письменного стола со стулом, шестифутовой пластиковой пальмы и вешалки для шляп, на которой болталась подвешенная за одну из глазниц резиновая голова гориллы. Трудно было представить место менее подходящее для занятий сексом, и стоило Ларри об этом подумать, как его яйца тут же съежились.

— Осветительные приборы и звуковое сопровождение там, сзади. Дублирование и окончательная доводка на месте. Эл — оператор. Тебе он понравится. Надин — звукооператор. Ее сестра — суфлер. А вот здесь сидит Т. Б. — Он указал в сторону неизменно складного режиссерского стула. — Он у нас большой почитатель Феллини.

— А ты? — спросил Ларри, ощупывая голову гориллы с изнанки — она оказалась липкой, как будто в ней кто-то недавно потел.

— Марки Марк. Шварценеггер. Сэр Оливье, разумеется. Т. Б. научил меня восхищаться многими английскими вещами. Оладьи, Шекспир и прочая дребедень. Но я так и не смог врубиться в прелесть крикета. — Он рассмеялся.

— В крикет трудно врубиться, — сказал Ларри. — Ты бывал в Англии?

— Я бывал в Мексике, — ответил Ранч. — Hablas espanol, amigo?

— Un poco [32] , — сказал Ларри.

И, подчинившись внезапному порыву, спросил:

— Как настоящее имя Т. Боуна?

Ранч уставился на него с деланым удивлением:

— Это Лос-Анджелес, Ларри. Здесь никому нет никакого дела до его настоящего имени. Пошли. Покажу тебе свою берлогу. Приведем тебя в порядок.