— Последние мазки, — сказал Иван Степанович, и до Васи опять долетели вкусные запахи масла и растворителя. Ну хорошо, если ему так хочется, пусть нанесёт на холст свои последние мазки, пусть! И плевать Васе, какой он там получится.

Он сидел на стуле и думал о папе и Коковихине. До чего же мелкими и пустячными казались теперь недавние его обиды и дела!.. Вот то, что у папы, — это подлинное, это настоящее. Надо жить, как он: отстаивать справедливость и правду и не хныкать. Надо — хоть кровь из носу! Вася снова вспомнил об Альке — драка с ним, если подумать поглубже, не такая уж мелкая вещь. Нельзя мириться с подлостью, трусить и жалеть себя. Струсишь, пожалеешь — и что-то важное в тебе завянет, засохнет, отвалится, и ты уже не будешь уважать сам себя. А что может быть хуже?

Иван Степанович не торопился. Он внимательно смотрел на Васю тем же своим рабочим взглядом, то и дело переводил его с портрета на Васю.

— Ты, я вижу, не скучаешь, нашёл друзей, дело и многое другое… — сказал Иван Степанович. — Мне Ириша рассказывала… Ей здесь тоже хорошо.

— Отчего скучать? — сказал Вася. — Некогда.

— Ну и верно. Скука — она всегда от лености ума, безделья или неверия в себя или от собственной бедности. А когда этого нет, откуда же может быть скука? Всё правильно… Давно я живу, Вася, и кое-что понял. Всякое пришлось хватить на своём веку: и войну, и голод, и непонимание, и равнодушие, и насмешки, и чрезмерное, незаслуженное внимание к своей персоне. И если всё, что я понял за долгие годы, свести к простой коротенькой истине, так вот она: это очень хорошо, это счастье — жить. Жить полно, честно, на пределе своих возможностей… Ну и выше своего предела. Но это уже для великих, для гениев, хотя и нам, простым смертным, надо за ними тянуться.

Вася молча слушал его.

— Я тебя не утомил? Тебе не скучно?

— Нет-нет, что вы… — И Вася ещё долго слушал Ивана Степановича.

— Я вижу, ты спешишь куда-то, — сказал наконец художник. — Всё на этот раз, можешь уходить. Потом ещё как-нибудь забежишь. Не всё сразу.

Вася встал со стула, размял замлевшие ноги и, уже не стесняясь и не вздыхая от неловкости, как когда-то, подошёл к портрету. И посмотрел на живой, ещё пахучий и мокрый от блестящих красок холст. С него на Васю смотрел почти тот же широколицый сероглазый мальчишка в веснушках, с коротким приподнятым носом. Почти тот же, лишь губы его были чуть твёрже и определённей, и глаза смотрели на него, на Васю, чуть поотважней, позорче. Поопределённей.

— Ну как теперь? — Иван Степанович вытирал тряпкой руки.

Вася пожал плечами.

— Опять молчишь? Ну молчи… От молчаливого можно больше ждать, чем от говорливого. Забежишь ещё — потружусь, уточню… Возможно, и подпорчу.

Вася вышел из мастерской и зажмурился от ударившего в глаза солнца. И быстро пошёл по узкой бугристой улочке — спешил к ребятам.

Возле спасательной станции он лоб в лоб столкнулся с Алькой. И не отпрянул, не смутился, а бегло скользнул по нему глазами, будто никогда не был с ним знаком. И зашагал дальше.

Зато Алька, увидев Васю, вздрогнул, и в лицо ему бросилась кровь. Хотел поздороваться, протянуть ему руку: «Ну, ты, не дуйся». Да не смог он поздороваться и протянуть руку, потому что Васька почти не взглянул на него.

Алька посмотрел ему вслед и с завистью подумал: «И куда это он так шпарит? Наверно, к своей ребятне. Ну и пусть… Теперь ничего не исправишь и не вернёшь…» Всё в Алькиной жизни так глупо смешалось и расстроилось. Больше, чем прежде. По его же, если разобраться, вине. Запутался он, заблудился в трёх соснах — нет, не в трёх, всё было куда сложней, — заблудился и не знал, как выйти на тропку.

После той драки Алька остался совсем один. Даже мать, ничего не знавшая о его делах, спросила:

— Ты что такой угрюмый? Случилось что-нибудь?

— А что может случиться?

— А… а то я думала… Ну слава богу. — И мать отстала от него и больше не спрашивала. Это сильная её сторона — не лезть в его жизнь. Так ему казалось всегда, а вот сегодня он со вздохом впервые подумал: «А ведь неплохо было бы, чтоб хоть когда-нибудь влезла она в его жизнь, потормошила, поинтересовалась, что да как… Ведь мать же, не посторонняя!»

Тайка — та, конечно, всё знала: Ирка пробегала мимо, когда разворачивались события, и не могла не рассказать своей подружке. Однако дальше, кажется, не пошло: не только мать, но и отец вроде бы ничего не знает. Вот как оно бывает. Сухой вышел из воды! И всё благодаря Тайке. А мог бы сильно поплатиться… Всё-таки ничего она, Тайка, не трепло и не трусиха. И выходит — совсем не вредная. Вот уж чего никогда не думал Алька!

Он шатался по набережной, сунув в карманы руки, смотрел по сторонам и не видел ни праздничной публики, ни моря, ни Кара-Дага, будто смотрел не по сторонам, а внутрь себя, и ничего хорошего там не находил. Вообще в последние дни в Кара-Дагском стало как-то неуютно, тревожно: поговаривали, что на турбазе обворовали несколько домиков и милиция не нашла следов, что на Чёртов палец — так называлась отвесная скала на Кара-Даге — пытался забраться какой-то парень, но сорвался и сломал ногу, что в столовой кто-то отравился колбасой и пришлось вызвать врача.

Уехать бы отсюда! Хватит. Наотдыхался.

По утрам отец силком тащил его купаться в море, обзывал мямлей. Пусть считает как хочет! Просто здесь, на юге, у него не заладилась жизнь… А так он совсем не мямля.

— Алик, привет! — услышал он рядом и увидел Федю.

Тот стоял с группой модно одетых парней и подзывал его к себе. Алька на этот раз почему-то не обрадовался ему и не захотел подходить; он совсем не знал этих парней и не хотел с ними знакомиться.

И возможно, не подошел бы, если бы не Федина пятёрка, ни за что ни про что сунутая ему, и не обещание того перстенька. Алька поплёлся к группке, которая, впрочем, быстро поредела, пока он подходил к ней. А когда Алька совсем подошёл, у скамейки стоял один лишь Федя.