Когда Тамара, наконец, вышла из состояния прострации, все сразу встало на свои места. Теперь все было понятно. Матери пришлось очень нелегко после предательства любимого человека, да еще и "в интересном положении". А если еще учесть тот факт, что все это происходило не сейчас, когда люди настроены более лояльно к матерям-одиночкам, все очень логично раскладывалось по полочкам. Она с трудом пережила всеобщее презрение и унижение, наверняка ей досталось от своих родителей по самое некуда, возможно, они даже выгнали ее из дома. Потом появился Сушков, осчастливил, облагодетельствовал — как же, подобрал падшую женщину, да еще и байстрючку ее удочерил! Вот откуда ее вечный недовольный тон, бесконечные призывы вести себя скромнее, разглагольствования о грехе, о мужской подлости. Она хотела, чтобы дочери избежали ее участи, не познали горечи оскорблений и унижений… Но какими варварскими методами! Желая детям добра, сама оскорбляла и унижала их с раннего детства, не дожидаясь повода. А уж после его появления… Теперь Тамара понимала, откуда взялась материна оголтелая ненависть к распутнице-дочери.

Вспомнилось, как несколько лет назад однажды отец явился вечером домой с бутылкой шампанского и — виданное ли дело! — с цветами и с порога поздравил жену:

— Дорогая, а ведь у нас сегодня двадцать лет со дня свадьбы! — и потянулся губами к супруге. Та отчего-то дернулась, странно повела глазами на детей и ответила недовольным тоном:

— Совсем спятил, старый! Двадцать лет было два года назад, сам подумай — Томке-то уже двадцать один!

Отец стушевался, редкое благодушное настроение тут же ухнуло в небытие. Тогда Тамара не придала этому эпизоду значения — ну подумаешь, отец ошибся, с них, мужиков, станется! Теперь же все выглядело в другом свете.

В памяти всплывали мелкие детские обиды. Никогда отец не был ласков с Тамарой. Он и на Надю-то внимания почти не обращал, но, по крайней мере, не обижал ее так, как старшую дочь. Никогда не брал на руки, не говорил ласковых слов… Тамаре доставались от него только тычки да затрещины, да необъяснимая и совершенно неоправданная грубость, граничащая с откровенным хамством. Теперь понятно, откуда ноги росли. Он ненавидел ее люто с самого начала, когда жениться пришлось (уж незнамо по каким причинам) на опозоренной женщине с незаконнорожденным ребенком. Как порядочный мужчина, "довесок" он удочерил, но всю жизнь не мог простить падчерице ее появление на свет! А уж когда Тамара и сама "принесла в подоле", он и вовсе готов был убить ее: опозорила, паскуда, второй раз!

Отец протянул не неделю-две, как отводили ему врачи. Его сильное сердце смогло продержаться почти месяц. Он умер двадцать второго июня. Снова похороны…

Надя пришла в себя. Тамаре даже разрешили перевезти ее в частную клинику, где и врачи, и младший медперсонал за больными действительно ухаживали, а не создавали видимость. Правда, услуги эти были очень даже платные, но ради единственной сестры Тамара не жалела ничего. Кроме того, руководство агентства пошло навстречу одному из лучших своих сотрудников, предоставили материальную помощь и отпуск (правда, только "за свой счет"). Кроме того, и материна контора, и завод отца также помогли с похоронами, несмотря на то, что предприятия сами-то дышали на ладан… Но деньги улетали, как пыль: операции, лекарства, уход, похороны, поминки…

На белой наволочке обескровленное лицо Нади терялось, буквально сливаясь с подушкой. Такому впечатлению способствовала и перевязанная бинтами голова несчастной. Только ужасные почти черные круги под глубоко запавшими глазами выделялись на лице.

Надя дышала часто и как-то мелко, дышать полноценно не позволяло прооперированное легкое — почти половину пришлось удалить… Но уже могла чуть-чуть говорить, благо теперь уже изо рта не торчала отвратительная прозрачная трубка.

Тамара часами высиживала у ее постели. Она приходила к Безродных только повидаться с Юрочкой да переночевать, ведь дома находиться она не могла. А с утра пораньше опять бежала в больницу к сестре.

Наде удалили не только часть правого легкого, но и селезенку. Почку удалось подлатать, но гарантии на ее восстановление врачи не давали: "Мы не Боги". Прооперировали и голову — операция была архисложная и длилась шесть с половиной часов. Оказалась ли она успешной — покажет время, пока сказать однозначно ничего нельзя: может выкарабкается, может нет… Теперь ее состояние оценивали, как стабильно тяжелое. Улучшений не было, но не было и ухудшений, а это уже очень много. Шансы на жизнь немного возросли. Но, похоже, больная сама не хотела задерживаться на этом свете. В один из дней, первого июля, она попросила Тому чуть слышным шепотом:

— Скажи им, пусть не мучают меня… Я не хочу больше…

— Ну что ты, Надюша! Потерпи, родная моя, потерпи, бедная моя. Я знаю, как тебе тяжело, но надо потерпеть. Ты обязательно поправишься, ты выкарабкаешься, сестричка, я тебе обещаю! — и гладила, гладила чуть теплую иссохшую руку, синюю от бесконечных капельниц.

— Нет, Тома, я не хочу… Скажи им…

— Надюша, тебе уже лучше, вот и врачи так говорят. Ты обязательно поправишься…

— Я не хочу поправляться… Тома, пусть они меня отпустят…

От таких слов Тамара аж отпрянула от больной:

— Господи, Надя, что ты говоришь?! Так нельзя, ты же такая молодая, ты обязательно будешь жить, у тебя все будет просто замечательно, вот увидишь!

Надя не отвечала. То ли обессилела, то ли просто не хотела говорить. После продолжительной паузы вновь зашептала, но как-то совершенно отрешенно, словно и не пытаясь никого убедить:

— Тома, я не хочу жить, я устала… Скажи им, пусть не мучают меня больше…

— Надо потерпеть. Я понимаю, что ты устала, но ты скоро поправишься…