– Это конец света!
– всплеснул руками Анри.
– У людей частные войны! Пожилые люди молотят посуду в порядочном отеле, боши бьют бородатого русского и орут: "Попался, Иван!" Какой нынче год?!

– Тот, что рифмуется с сорок пятым, - ответил я.
– Война звалась мировой, Анри, и в ней принимали участие все на свете.

– Пятьдесят миллионов погибло - и достаточно!
– быстро вмешался Виктор.

– Сегодня я разглядывал фотографии в архиве. Они даже не пожелтели...

– Какие фотографии?
– удивился Анри, беря большую тряпку.
– Разве месье из полиции?

– Месье из джунглей!
– хлопнул Виктор ладонью по алкогольной луже, что сразу же придало его рубахе совершенно иной вид.
– Месье - японец из джунглей! Помнишь, Володя, в газетах писали, что через двадцать и даже двадцать пять лет после войны где-то в джунглях Бирмы ловили одичавших японских солдат в обмотках, не желавших верить, что война за-кон-чи-лась? Японцы не знали, что человечество уже помирилось, и продолжали гибнуть в джунглях, но каждый вечер чистили тряпочками карабины. Володя, война о-кон-че-на!

– Возможно, - сказал я и сбросил со стола дно от ликерной бутылки, - тем более для японских солдат, проигравших ее. Но я выиграл ту войну. Мы ее выиграли. И выяснилось, что те, кто нанимал Отто, японских солдат и прочих, готовы нанимать снова. Надо напоминать, что это мы, мы выиграли войну!

– Кто вы?

– Советские. Если тебе необходимо партийное определение, то коммунисты или, говоря шире, марксисты, еще шире - антифашисты. Неужели ты не знаешь об этом?

– Но мне нравятся слова, которые любил повторять Отто, что, мол, одни воюют за призраков прошлого, а другие - за призраков будущего. Между тем надо жить, как американцы живут, - сегодня для сегодня, а там хоть трава не расти!

– Неправда, - перебил я.
– И с американцами все сложнее, и с травой. Ты помнишь, как росла трава, и сердишься, что потерял пути к ней.

– Не бей меня так!
– вскрикнул Виктор и тут же зажмурился.
– А зачем, собственно, мне та трава?

– Для того, чтобы иметь ее, свою траву, чтобы не потерять способность различать день и ночь. Что ты мне кричишь про свою Америку? И там надо быть кем-то– богатым, бедным, шотландцем, евреем, негром, планеристом - кем угодно, но быть! А ты?

– Не дай бог, чтобы память просыпалась не вовремя, - сказал Виктор.
– Ну зачем она мне теперь? А в этом Иване Спиридоновиче вообще проснулась неведомо чья память, может быть, дух кого-нибудь из воинов Александра Невского, замерзшего во льдах Чудского озера. Он дрался так, будто должен был умереть, но перебить всех захватчиков до единого. Он дрался, как дерутся в штрафных подразделениях, где, только пролив кровь, можно рассчитывать на прощение.

– За что бы мог умереть ты, Виктор? Так вот, взять и умереть по первому зову?..

Виктор поднял на меня совершенно отсутствующие глаза и не то чтобы закричал, зашуршал пережатым истерической спазмой голосом:

– А ну вас всех к чертовой матери! Я американец! Какого дьявола меня занесло сюда? Я американец, и моя страна за целый океан отсюда! Я не хочу вас видеть и слышать, потому что...

Из-за моей спины вышел коренастый немолодой немец и взял Виктора за подбородок, поднял ему голову, и тот вдруг смолк, как загипнотизированный, глядя немцу в немигающие карие глаза.

– Анри, - сказал немец на приличном французском языке, - я вижу, что здесь объявился еще один русский. Скажи ему, что он умрет в тот самый момент, когда еще раз повысит голос в гостинице, где живут ветераны вермахта.

Он смачно плюнул Виктору прямо меж глаз и отпустил его.

Виктор сидел, будто каменный.

Немец медленно вышел из гостиницы.

Я тоже вышел. В Париже была ночь.

Где-то за углом скрипел аккордеон, играя полузабытый вальс, и светились витрины соседнего кафе. Я пошел туда. Аккордеонист, чьи день и ночь существовали неразделимо, закатив слепые бельма, играл вальс, а коробочка с лотерейными билетами напоминала, что счастье возможно и, быть может, вот оно, купите билетик, проверьте выигрыш и радуйтесь, радуйтесь...

1985