Но тут Гаплик поскользнулся, и в ту же минуту что-то заткнуло рот, обмотало голову. Он хотел крикнуть, но крепкий удар свалил его на землю. Гаплик почувствовал, что какие-то руки поднимают его, несут, что он покачивается в воздухе. Скрипел снег, слышалось тяжелое дыхание. Потом скрипнула дверь. Его грубо бросили на пол, связали. Наконец, тряпка, обматывающая его голову, упала. Он заморгал глазами. Фитиль лампадки слабо освещал избу и несколько человек в ней. Он узнал хромого Александра, узнал смуглое лицо Фроси Грохач. В нем все задрожало, лысая голова затряслась, и он никак не мог справиться с этой дрожью.

— Садись, Александр, — скомандовала сморщенная, маленького роста баба, которой он не знал. — Ты грамотный, надо все записать, чтобы было как следует, по порядку.

Все сели за стол. Опершись спиной о стену, он с ужасом смотрел на них. По лицам ползали тени, снизу на них падал красноватый свет коптящей лампадки, поставленной на столе.

— А ты встань, раз тебя судят, — сказала коренастая баба и энергично высморкалась в пальцы. Он с трудом поднялся.

— Тут стань, урод! Ну, чего извиваешься? Стой, как человек!

— Много от него захотела, Терпилиха, — заметила Фрося. Терпилиха не поняла.

— Должен стоять как следует. Суд, так суд. Мы бы могли кокнуть его, как поросенка, там, на дороге. А мы — нет, мы его судим, как полагается. Так пусть и он поступает как следует.

Гаплик холодел от страха. Вот он стоит в избе, которой до сих пор не знал, но которая находится под боком немецкой комендатуры, в деревне, уже месяц занятой немцами. Стоит со связанными руками, а за столом сидят бабы и хромой конюх. Объявляют себя судом и будут судить его, старосту, назначенного немецкой комендатурой. И это не было страшным сном, это было явью.

— Ну, как твоя фамилия, прохвост? — спросила Терпилиха.

Гаплик хотел ответить, но голос замер в его глотке, и он издал лишь странный писк.

— Ты чего это пищишь? Младенцем притворяешься, что ли? Ты дурака не валяй, а говори! А ты, Александр, записывай, все записывай! Ну, как твоя фамилия?

— Вы же знаете, — пробормотал он мрачно.

— А я тебя, гадина ты этакая, не спрашиваю, знаю я или не знаю! Суд так суд, раз я спрашиваю, должен отвечать! Как фамилия?

— Гаплик Петр.

— Ишь ты, Петр! У меня отца Петром звали… Нашли тоже кому человеческое имя дать…

— Да подожди ты, тетка Горпина, надо ведь записать…

— И пиши, пиши, все записывай по порядку… Что там дальше?.. Ага! Сколько тебе лет?

— Сорок восемь!

— Ага… Что там еще? Да. Староста, а?

— Староста, — подтвердил он мрачно.

— Староста. Ишь ведь, чего ему захотелось… А раньше чем ты был?

Он молчал, глядя в землю.

— Что ж молчишь, стыдно сказать, что ли? Небось, еще чем похуже старосты?

Он не отвечал, упрямо глядя на носки своих сапог.

— Эй, ты! А то, как дам тебе по уху, сразу заговоришь! Ну, отвечай!

— Подождите, Горпина, я спрошу, — вмешался Александр. Она уже открыла рот, чтобы возразить, но раздумала и махнула рукой.

— Ну, спрашивай, посмотрим, что у тебя выйдет.

Конюх внимательно рассматривал старосту. Потом тихим, спокойным голосом спросил:

— В нашей тюрьме сидел?

Староста не отрывал глаз от собственных сапог.

— Долго сидел?

— Долго…

— Ну, а сколько примерно?

Молчание.

— За что сидел?

Опять молчание.

— Ты из каких, из крестьян, из рабочих или из господ?

Терпилиха уже хотела вмешаться, но староста неожиданно ответил:

— Из крестьян…

— Ага, кулак?

— Кулак, значит! — с торжеством объявила Терпилиха. — Ишь, захотелось опять мужицкой крови попить!

— Погоди ты, Горпина…

— Чего мне годить? Суд здесь или не суд? Имею такое же право, как и ты! А то и больше! Кто все время говорил: не удастся! Риск! А вот и удалось.

— Верно, верно… Только подожди, я еще хотел спросить…

— Да мне не жалко, спрашивай.

— Так, значит, кулак… Ну, а из тюрьмы когда сбежал?

— Как только война началась.

— Так. Домой пробирался, а?

— Да.

— Где ж это?

— Под Ростовом…