Когда «племянник» не солоно хлебавши прибыл в Москву, его встретил на вокзале наш агент, который

проводил его до самого дома и убедился, что Гончарук действительно проживает по месту своей прописки. Одновременно он выяснил, что «племянник» Богоявленского, в прошлом колчаковский офицер, работает в магазине у Левита ответственным приказчиком и является доверенным лицом хозяина. Приказчик Богоявленского, которому предъявили фотоснимок Гончарука, сказал, что он не знает этого человека. Зато полным успехом кончилось другое оперативное мероприятие, осуществление которого было поручено Кемберовскому. Когда Кемберовский показал дворнику дома 37 фотографии, среди которых были снимки Лохтиной, Богоявленского, его приказчика, Сердюкова, Злотникова и Левита, тот, за исключением Злотникова и приказчика, опознал всех. По его словам, Богоявленского он видел приблизительно год назад, когда тот пришел сюда вместе с Лохтиной поздно вечером. Был ли тогда у Гончарука и Левит, он не помнит. Что же касается Сердюкова и Левита, то они бывают у Гончарука часто. Одно время к нему чуть ли не ежедневно захаживала и Лохтина. Сомневаться в достоверности опознания не приходилось: по отзывам, у дворника была великолепная память.

Таким образом, круг сужался. И в центре этого круга находился Левит.

Приблизительно через неделю после моей встречи с Сердюковым возле дома Левита мы располагали такими данными, что уже могли переходить к активным действиям. Но, памятуя наш прошлый печальный опыт, я не торопился форсировать события. В этом со мной были согласны и Сухоруков и Фрейман. Но форсировать все-таки пришлось…

За день до отъезда в Нижний Новгород Злотников пригласил меня, Левита и еще одного своего знакомого, администратора театра «Комедия» Фукса, в ресторан «Эрмитаж», который до революции считался одним из самых дорогих и роскошных.

В пору расцвета «Эрмитажа» мне, скромному гимназисту, оканчивающему гимназию за казенный счет, бывать там, конечно, не приходилось. Впервые я познакомился с этим храмом обжорства уже в качестве сотрудника Московского уголовного розыска в конце 1917 года, когда мы брали здесь небезызвестного на Хитровке налетчика Лягушку, с шиком пропивавшего в одном из кабинетов награбленные деньги. К этому времени «Эрмитаж» уже не был прежним «Эрмитажем». Ресторан доживал свои последние дни. В стеклянной галерее и в летнем саду полновластным хозяином гулял холодный ветер. В роскошных номерах для свиданий валялись бомбы и бушлаты: номера были заняты под штаб какой-то анархистской группой. Бравые «братишки» в клешах с перламутровыми пуговичками вывесили кругом черные флаги и время от времени «для устрашения мировой буржуазии» стреляли в потолок из маузеров.

Затем «Эрмитаж» прикрыли. В голодные годы в нем помещалась благотворительная американская организация — АРА.

Восстановленный и отремонтированный в 1922 году, он сразу же вошел в моду, хотя и утратил свой прежний блеск. Теперь он мало чем отличался от других пышных и безвкусных нэпманских ресторанов, рожденных неустойчивым временем и скудной фантазией.

Лицо Злотникова, который встречал нас в вестибюле «Эрмитажа», было преисполнено самоуважением. Злотников наслаждался. Еще бы!

Здесь он был не подозрительным дельцом, вынужденным перед всеми заискивать, не терпимым до поры до времени совбуром, а полномочным представителем КАПИТАЛА, хозяином жизни, дорогим гостем знаменитого «Эрмитажа». Это для него, Злотникова, бегали расторопные официанты с подносами, для него играл без устали оркестр и обливались потом на жаркой кухне повара в белых колпаках. В сознании своей значительности Злотников даже похорошел. А припомаженные пряди волос, прикрывающие лысый череп, новая тройка и бабочка придавали ему почти светский вид.

В глазах бесцеремонно оглядевшего его с ног до головы Левита мелькнула ирония.

— А вы комильфо, Никита Захарович, — сказал он.

Фукс, толстенький, упругий, на коротких ножках, явился с дамой. Его спутница была сильно нарумянена, с томными подведенными глазами, которые она так закатывала кверху, что почти не было видно зрачков.

— Прошу любить и жаловать, — представил ее Фукс, — Вероника Харкевич, талантливая актриса и очаровательная женщина.

Злотников неумело поцеловал «талантливой актрисе и очаровательной женщине» руку, а Левит только взмахнул своей серебристой бородкой.

— Я так много слышала о вас, Борис Арнольдович, — протянула Харкевич, даря Левита улыбкой и закатывая глаза.

— Польщен. Сожалею, что не могу вам ответить тем же, — сухо сказал Левит.

Фукс обиделся за свою даму.

— Вы много потеряли, — сказал он. — Вероника на сцене еще более божественна, чем в жизни. Фамилию Харкевич знает не только провинция…

— Я не меломан, — прервал администратора Левит. Но того не так-то легко было остановить…

— Жаль, очень жаль, — разглагольствовал он. — Театр — это целый мир. И какой божественный, волшебный мир! Увы, Россия никогда не ценила своих актеров. Для них она была не матерью, а мачехой, могилой, склепом. Кстати, о склепах, — прервал он сам себя. — Новый анекдот. Прибывает на Ваганьковское комиссар. Из прежних — весь в коже. С особыми полномочиями: рассортировать всех покойников согласно классовой принадлежности.

Анекдот оказался настолько глупым, что даже Злотников и тот не улыбнулся. А Харкевич шлепнула рассказчика ладонью по губам и сказала:

— Фу, папочка! Ты глупеешь.

Меня начало поташнивать от всей этой компании. Левита, кажется, тоже. Лицо его стало еще более сумрачным. По-моему, его здесь раздражало все: и аляповатая роскошь, и не в меру развязный Фукс, специально приглашенный Злотниковым для увеселения общества, и его раскрашенная подруга, которая, как вскоре выяснилось, «из-за интриг завистников вынуждена была покинуть сцену и устроиться на службу в подотдел пассивных операций госбанка».

Злотников заранее заказал столик. Он находился в общем зале, недалеко от эстрады, на которой извивалась полуголая и безголосая девица с худыми, как у ребенка, руками. Певицу никто не слушал, но хлопали ей охотно. Все было насыщено запахом табака и винными парами. У эстрады, пытаясь танцевать, толклось несколько пьяных пар. Какой-то лоснящийся от пота гражданин без пиджака, сжимая в одной руке бокал, а другой поддерживая сползающие брюки, переходил от одного столика к другому, предлагая выпить на брудершафт.