– Не позволю! – рычал отставной токарь. – Я им, блядь, покажу Гитлера! У меня батя в сорок первом!

– Поэтому лучше дома сидеть, – увещевал я его. – Отсюда они тебя забрать не смогут.

Сосед кивал, чесал яйца сквозь расползавшуюся ткань древних «тренировочных», настороженно водил налитым зрачком по темным углам:

– Славка, ты меня точно спасешь? Точно не позволишь из меня Гитлера нар'oстить?

Почему именно «нар'oстить», я так никогда и не узнал. Вместо этого я вскрывал для него консервные банки шпрот и тушенки, наливал в стакан портвейн «три топора», подвигал угощение поближе:

– Христом Богом клянусь, дядь Дим.

– Ишь ты! – крякал сосед, вливая в глотку портвейновидную бормотуху. – Забирает, сука. Гитлера им, мать их переети…

У меня не было никаких советчиков, и, конечно же, я кое-что знал, кое о чем догадывался, а чаще действовал вообще по наитию: просто мне казалось, что именно так будет лучше, и, как правило, я оказывался прав, ведь моими действиями управляли здравый смысл, логика и осознание того, что я делаю это для себя, а значит, все должно быть выполнено на высшем уровне. Меня перло от осознания того, что я не работаю больше на дядю, на тетю, на кого угодно, я работаю только ради себя. Клянусь, что порой мне казалось, что я един в двух лицах: я начинал разговаривать сам с собой и сам себе отвечал. Нет, я не приобрел привычку приговаривать «горлум, горлум», но «я», на которого я работал, «я», которому я поклонялся, был даже и не моей тенью – этот «я» постоянно находился рядом, одновременно с этим находясь внутри моей души. Пожалуй, он и был этой самой душой, присутствие которой я, наконец, ощутил, начав работать на себя. Она проснулась, дала знать о себе, а так как «душа» женского рода, то я, ощутив ее присутствие в себе, понял, что… влюблен. Да-да! Влюблен в самого себя без каких бы то ни было упреков в эгоизме. Ведь «я» – мужчина люблю «я» – женщину. Какой же тут может быть эгоизм? Налицо гармония и полноразмерное счастье. Да и что в нем плохого, в эгоизме? Поверьте, что я не крэйзи и в кукушкином гнезде мне делать нечего. Я лишь достиг уровня, знакомого всякому, кто хоть немного жил в мире с самим собой, занимаясь тем, что приносит истинное наслаждение. Это и есть «заниматься любимым делом», когда не встаешь каждое утро стиснув зубы в предвкушении очередного дня, который предстоит провести на каторге чужого самолюбия. Да снизойдут, да низвергнутся в глубокую задницу все прочие интересы! Главное – «я» и только «я». Тот, кто не понимает этого, суть послушный скот, который пасется на чужих лугах, платя за это чересчур высокую цену. Скот понимает это (если вообще понимает), когда его гонят на бойню. Тогда уже поздно что-либо менять. Тогда остается лишь скулить, ненавидя мир, который обошелся с вами «несправедливо». Ни хрена подобного, козлы! Просто вы в свое время не услышали голос внутри себя, не почувствовали, что вас двое, не научились выживать друг для друга и друг друга хранить. Вам не дано было услышать голоса своей души, вы не захотели помочь ей, вы испугались пройти по этому пути, устрашившись страданий, которые неизбежны, когда становишься самостоятельным. Вы настолько трусливы, что и вовсе не рождались бы на свет, будь на то ваша воля.

Ощущение, мною описанное, знакомо каждому, кто однажды решил начать работать на себя. Тот, кто ничего из мною сказанного не понял, тот прозябает в одиночестве, не понимая, что за исключительная прелесть таится внутри него, еще не понятая, еще не разбуженная.

Каждое новое утро было для меня лишь утром очередного дня, оставшегося до аукциона. Я сосредоточился на нем, как на конечной цели, и даже перестал заглядывать дальше этого рубежа. «Что будет потом – неважно, – думал я. – Главное, получить именно этот участок».

Чем меньше времени оставалось до заветного дня, до дня «Икс», до времени «Ч», или как там его еще принято именовать во всяких триллерах, тем большее беспокойство меня охватывало. Пытаясь разобраться в его составляющих, я четко понимал, что в основе лежит элементарное волнение, затем боязнь потерять уже перечисленные мною деньги на депозите и что-то еще, о чем я никак не мог догадаться. Наконец, когда до аукциона оставалась неделя, а то и того меньше, в одну из ночей я подскочил на своей кушетке так, что ее хилые ножки чуть не разъехались в разные стороны. Ну, конечно! А ну как они выставят этот участок самым первым? А ну как начнется за него драка и цену взвинтят до такого предела, что у меня тупо не хватит денег? Э, нет! Нельзя так рисковать. Нужно действовать!

Утром я рванул в департамент и столкнулся с Ильей Кирилловичем в коридоре, что называется, нос к носу. В ответ на мою несколько заполошную радость он сделал вид, что знать не знает, кто я такой, индифферентно прошел мимо и даже не соизволил со мной поздороваться до тех пор, покуда я не окликнул его, притом весьма громко гаркнув: «ИЛЬЯ КИРИЛЛЫЧ!» И еще я сделал вид, что вежливо покашлял: «КХМ, КХМ», а на деле это больше напоминало звук метаемых соседом-токарем харчей, что случалось с ним с исправной периодичностью, и звук проходил сквозь стены его квартиры. Порой окружающие только и догадывались по этим звукам, что дядя Дима все еще жив там, за железным занавесом, за который я спрятал его от проклятых инопланетян, жаждущих реставрации национального социализма на нашей голубой планете.

– А-а-а! Если я не ошибаюсь, э-э-э… – промямлил Илья Кириллович, вернее проблеял, как баран, родства не ведающий. Впрочем, кажется это не бараны, а Иваны не ведают родства? Впрочем, плевать.

– Вячеслав, – с всемилостивейшей улыбкой соизволил напомнить я о своей королевской особе этому недостойному сосать пальцы моих ног смерду в ранге заместителя министра московского правительства. Ах, как это было бы прекрасно, когда было бы правдой. На самом же деле я бросился к нему, вначале напоминая молодуху с картины «Сватовство гусара», а по мере приближения верхняя часть моего тела принимала все более униженное, скрюченное положение, и, преодолев разделявшие нас несколько метров, я со стороны напоминал знак вопроса, горбуна Квазимодо, ничтожного червя, пресмыкающегося перед величественным идолом.

– Что вам угодно? – надменно спросил Илья Кириллович, слегка выпятив нижнюю губу.

– Угодно сказать вам несколько слов, – выпалил я, дико глазея по сторонам. – Но я вижу, место не подходящее, проходное. Не лучше ль будет в вашем кабинете, так сказать, «тет-а-тет»?

– Вот видите, невозможно, – пророкотал Илья Кириллович, также стремительно обшаривая глазами пространство. – Я сейчас должен срочно уезжать. Все вопросы к Мишеньке, он вполне компетентен. Да-с, вполне, – внушительно повторил заместитель министра и сделал попытку величественно удалиться, но я перекрыл ему дорогу.

– Мне бы, понимаете, решить вопрос с одним участком. Так, чтобы он был выставлен в самом конце, понимаете?!

– Послушайте, вы, – процедил Илья Николаевич сквозь зубы. – Я же вам все сказал. Ступайте к моему секретарю, черт вас возьми!

И я отступил перед его царственным бешенством. И потрусил в его приемную мелким бесом, с тоской думая о том, что я только что лишь навредил самому себе, заставив разволноваться начальственное лицо.

Мишенька был на месте, и вновь мне пришлось с ним, с педерастом, пить растворимый кофий с засахаренными сладостями и поддерживать беседу. Кажется, у женщин это называется «поболтать». Вот мы и поболтали. Я объяснил суть своего пожелания. Я хочу, чтобы участок по улице Космонавтов был выставлен на торги в последнюю очередь, когда все уже изрядно поистратятся: