Шрифт:
В особенности в переписке Маркса и Энгельса встречаются точки зрения, которые весьма трудно совместить с обычными представлениями о научной деятельности. Например, Энгельс указывает Марксу на одно место в «Капитале», которое вызывает очевидное возражение, и предлагает это возражение предусмотреть. Маркс отвечает:
«Если бы я захотел предупредить все такого рода возражения, то я бы испортил весь диалектический метод изложения. Наоборот. Этот метод имеет то преимущество, что ставит этим господам на каждом шагу ловушки, вынуждающие их к несвоевременному обнаруживанию их непроходимой глупости»
(3, т. XXIII, с. 425).Или в другом письме Энгельсу:
«Дорогой Фред! Ты, по-моему, напрасно опасаешься подносить английскому филистеру, читателю журнала, такие простые формулы, как Д-Т-Д и т. д. Напротив. Если бы ты подобно мне принужден был читать экономические статьи Лалора, Герберта Спенсера, Маклеода и т. д. в „Westminster Review“ и т. д., то увидел бы, что все они так полны экономических банальностей, — и знают к тому же, что это основательно надоело их читателям, — что стараются приправить свою статью псевдо-философским или псевдо-научным slang. Несмотря на этот мнимо научный характер, содержание (само по себе равное нулю) ни в коем случае не становится понятнее. Весь фокус состоит в том, чтобы мистифицировать читателя…»
Этот абзац кончается советом:
«…ты на самом деле слишком стесняешься. Требуют нового, нового как по форме, так и по содержанию»
(3, т. XXIV, с. 60–61).Отношение классиков марксизма к науке интересно сопоставить с очень близким вопросом — использованием Марксом диалектического метода Гегеля. Здесь мы опять можем сослаться на С. Булгакова. В уже процитированной работе (100) он показывает, что «Капитал», и в особенности первая глава его первого тома, написаны «под Гегеля», но в то же время свидетельствует об очень поверхностном владении философией Гегеля и вообще немецкой классической философией, об очень примитивном оперировании тонкими, глубоко разработанными там категориями. Да и сам Маркс иногда понимал диалектику в совершенно неожиданном смысле:
«Я рискнул на свою ответственность предсказать это, так как вынужден был заменять тебя в „Трибуне“ в качестве нашего корреспондента. Nota bene — on the supposition, что имеющиеся до сих пор донесения правильны. Возможно, что я оскандалюсь. Но тогда все же можно будет как-нибудь выпутаться при помощи небольшой диалектики. Разумеется, свои предсказания я изложил таким образом, чтобы быть правым и в противоположном случае»
(3, т. XXII с. 217).Возвращаясь к сопоставлению «научного метода» Фурье и Маркса, надо заметить, что в некоторых случаях они мало отличаются по стилю — например, при применении математических методов.
Так аргументы, которые Фурье приводит в пользу того, что общество управляется «на основании геометрических принципов»:
«Так, например:
свойства дружбы — слепок со свойств окружности
свойства любви — слепок со свойств эллипса
свойства отцовства — слепок со свойств параболы
свойства честолюбия — слепок со свойств гиперболы
А коллективные свойства этих четырех страстей — слепок со свойств циклоиды» —
вполне выдерживают сравнение с аргументами Маркса.
По поводу одного из своих выводов Маркс говорит:
«Этот закон явно противоречит опыту», —
и выходит из положения следующим образом:
«Для разрешения этого кажущегося противоречия требуется еще много промежуточных звеньев, как в элементарной алгебре требуется много промежуточных звеньев, чтобы понять, что 0/0 может представлять действительную величину»
(3, т. XVII, с. 337)*.По-видимому, гораздо ближе к истине К. Ясперс, когда видит в марксизме не науку, но мифотворчество, основывающееся на некоторых магических представлениях: это вера в то, что разрушение существующего сейчас мира приведет к рождению нового человека (в работе 101).
Концепция «научности» имела исключительно большое значение для развития социализма в XIX веке — поэтому она так упорно разрабатывалась, сначала в очень наивной форме Фурье и Сен-Симоном, потом, гораздо совершеннее, Марксом и Энгельсом. Прежде всего, она давала социалистическим учениям санкцию некоторого высшего авторитета. Но сверх того, что особенно важно, таким образом положения социалистических учений приобретали видимость объективности, в некоторой степени — принудительности, как следствия имманентных, не зависящих от воли человека законов. Революционеры типа Бабефа или Бакунина, призывая к уничтожению окружающего общества, должны были аргументировать это тем, что оно отвратительно и несправедливо. Но тем самым они делали каждого человека судьей и оставляли ему возможность в какой-то момент сказать, что сам процесс разрушения — еще отвратительнее и несправедливее. Но когда, например, Бухарин в книжке (102) объявил расстрелы одной из форм «выработки коммунистического человечества», то на почве марксизма он был неуязвим. Ведь понятию справедливости Энгельс нашел только одно место — в кладовой истории и только одно применение — в качестве фразы, выгодной для агитации (98, с. 352).
Как же тогда проверить такого тонкого знатока марксизма, как Бухарин: может быть, его метод выработки коммунистического человечества действительно вытекает из «имманентных законов или диалектики производства»?
В современном мире, загипнотизированном претензией науки решать любой вопрос и санкционировать любые действия, — всякий ли найдет мужество решиться в подобной ситуации лучше следовать ненаучным десяти заповедям, чем научно доказанным «имманентным законам»?
Благодаря этому естественно, что притягательность науки как «санкционирующего авторитета» была для социалистов-марксистов XIX в. исключительно велика. В частности, Маркс и Энгельс при их колоссальной энергии и работоспособности переработали очень большое число научных сведений, главным образом из области политической экономии и истории. Но искали-то они в науке не истины, а подтверждения и санкции древним положениям социалистической идеологии. Логика их работы прямо показана в предисловии к «Анти-Дюрингу»: