— Взгляните-ка, Виктор Францевич, — Андрей протянул газету, — вас касается. Требуют судить.

— Пустое, — Свирский покрутил головой. Шеи у фабричного инспектора вообще не было, голова упиралась в туловище, подбородок и щеки наплывали на жесткий ворот мундира. — Промышленники жалуются на меня, обвиняя в симпатии к рабочим, а забастовщики подозревают в сговоре с фабрикантами. Теперь и пресса визжит… Но все это пустяки.

— А что же, по-вашему, не пустяки?

— А то не пустяки, молодой человек, что по горячности своей вы испортили стачку, свернув ее на бесплодный путь политиканства. Ставлю сто против одного, что забастовка обречена…

— Позвольте, кто это «вы»? — Андрей недоуменно поднял брови, посмотрев при этом в настороженные глаза папаши.

— Я не лично вас имел в виду, — буркнул Свирский я захрустел редиской.

— Денек опять ведренный, — сказал старший Бубнов, разряжая паузу. — Многие забастовщики по деревням разошлись — сенокос…

— Погодка отменная, — подтвердил Андрей, — Пойду погуляю. До свидания, Виктор Францевич.

По дороге в Боголюбскую слободу Андрей размышлял: случайно инспектор ввернул относительно политиканства или же во время одного из своих визитов на Талку увидел его в роли оратора? Когда это было? Да, на прошлой неделе… Афанасьев попросил выступить, и он без грима, не переодевшись, произнес речь о политической свободе. И вот пожалуйста: Свирскому об этом, кажется, известно. Впрочем, доносить не станет… Примирять — мастак, но до предательства вряд ли опустится. Опять же любопытно: про облаву проболтался или умышленно сказал? Как бы там ни было, надобно скорее предупредить Отца…

Алексей Калашников, хозяин конспиративной квартиры на 3-й Варгинской, когда сказал ему о грядущей свободе, всполошился:

— Правда, что ль?

— В том-то и дело — правда! Почти из первых рук узнал.

— Ах ты господи! — Калашников бросился к двери, постоял на пороге и обессиленно опустился на приступок у печи. — Ты вот что, парень, ступай по лесной дороге на Кохму. Ежели не встренутся, он с Балашовым там, далее скамейки не ходи… Посиди часок и вертайся. А я буду тут. Может, другой тропкой пойдут, дождусь…

Федор Афанасьевич последнее время опять занедужил, жизнь в палатке доняла — ломило кости, забивал кашель.

Вчера сказал Балашову, что хочет показать, где хранится партийный архив.

— Мало ли что стрясется…

— Ерунда, Отец, ничего с тобой не случится сто лет, — бодрясь, ответил Семен, но с Фрунзе они тревожно переглянулись: резон в том был, чтобы пойти к тайнику, плох Афанасьевич.

Вскрыв корчагу, проверили сохранность документов; не отсырели, в полном порядке. Вышли на дорогу, Отец едва волочил ноги, устроились на скамейке отдохнуть.

— Я тут всегда остановку делаю, — объяснил Афанасьев. — Славно здесь…

Раздались негромкие голоса за поворотом, Семен Балашов сунул руку в карман пиджака, где у него лежал револьвер. Афанасьев, скосившись, усмехнулся. Из-за густого ельника показался старик с мочалистой бороденкой; тыкал в пыльную колею палкой, у плеча придерживал тощую котомку. Рядом с ним шагал парнишка лет двенадцати, босой, ноги в цыпках.

— Куда путь держишь, дедусь? — полюбопытствовал Балашов.

Старик поклонился:

— В Иваново, милок. Говорят, «Компания» новый набор делает.

— А не боишься, что забастовщики ноги обломают?

— Авось не узнают про нас.

— Узнают. Мы вот и есть забастовщики. Таких, как ты, штрейкбрехеров, поджидаем да от ворот поворот даем. Забастовка, дед, понимать надо.

— Как не понимать, — понурился старик. — Да, чай, пора кончать… Весь май промаялись, без куска хлеба остались. Подаяниями продовольствуюсь… Картохами вот заручился, а хлебушка нетути, — потряс котомкой. — Внука накормить нечем. Да и то сказать, надоело сложа руки…

— Верно, папаша, надоело. А только забастовку нарушать не годится. Надобно свою линию держать.

— Дак я из Кохмы, зачем мне вашу-то линию держать? — прошамкал старик.

— А чего же от Ясюнинских в «Компанию» подался? — вступил в разговор Афанасьев.

— То-то и оно, у нас тожеть забастовка. Послабления добиваемся. Прибавки просим тридцать копеек на каждый рубль. Да хозяйские тюфяки истребовать решились… Наш-то аспид требования прочитал, за портки схватился — умру, мол, а не получите. Новых наберу, а вам не прибавлю. Вот как…

— Пойдем, Семен, к обеду в Кохму успеем, — Афанасьев незаметно подмигнул. — Примут Ясюнинскне?

— Принять-то примут, дак зачем же, — обеспокоившись, забормотал дед и подтолкнул внука вперед, словно бы заслоняя дорогу. — К нам нельзя сказано — бастуем…

— Ну как же, ты в «Компанию» наймешься, а мы — к твоим хозяевам. Поровну выйдет, без обиды.

— А наше требованье? Тюфяки, прибавка? Ежели чужаки нахлынут, подавно не даст…

— Вот, отец мой, теперь верно мыслишь, — тихонько засмеялся Федор Афанасьевич. — Начнем с места на место шастать, ничего не добьемся. Возвращайся в Кохму, скажи своим: ивановские твердо стоят и вам того желают. И никого не пускайте на фабрику, тогда хозяев одолеете.