— Рад стараться! — рявкнул Елохов.

Медников поморщился:

— Не ори, у нас этого не любят. Верность служба выказывай делом; тихо, по беззаветно. А лишнего крику не любят…

Говорил Евстратий Павлович певуче. Сидит, откинувшись на спинку стула, поглаживая себя по ляжкам. Изредка, когда длинные волосы падают на лоб, отбрасывает их пухлой ладонью с короткими пальцами. Рука маленькая, женская. Косится Елохов: не верится, что этой-то вот ручкой, рассказывают, в кровь хлещет провинившихся филеров.

Ударили стенные часы — негромко, с хрипотцой. Модников ушел в другую дверь, скрытую драпировкой. Отсутствовал недолго, выглянув, поманил пальцем — к Зубатову. Елохов слегка откашлялся, готовясь к докладу. Но Зубатов докладывать не позволил, замахал руками:

— Знаю, все про вас знаю. Георгий Константинович говорил — неоднократно отличившийся и все такое… Закуривайте, — протянул серебряный портсигар, — садитесь.

— Не курю, ваше высокоблагородие.

Переглянувшись с Медниковым, Сергей Васильевич спросил:

— Может, и не пьете?

— Так точно, не пью. Службе мешает.

Зубатов засмеялся:

— Ну, Евстратий, теперь твоим соколикам трудненько будет. По трактирам перестанут шататься, старшой не позволит.

Медников ухмыльнулся, подумал: «Обломают, не было такого, чтоб филер не пил…»

— Ну-с, — продолжал Зубатов, — поработаете с нами. Работа интересная, внакладе не останетесь. По линии наружного наблюдения подчиняться Евстратию Павловичу. Любите его… У нас все любят Евстратия Павловича. Ну, что еще? На места выезжать с чиновником для особых поручений, Леонидом Петровичем Меньщиковым. Вас представят… Пожалуй, все. Приступайте.

— Рад стараться! — забыв о предупреждении Медникова, снова гаркнул Елохов, но, вспомнив, тихо добавил — Живота не пожалею, будете мной довольны…

Перевезя вещи в меблированные комнаты, отдохнув хорошенько, Ксенофонт Степанович ночью вернулся в Гнездниковский приступать к обязанностям. В подвале — огромная низкая комната, тускло освещенная, с обшарпанными стенами. Мебели никакой, не считая большого дубового стола и стула с высокой резной спинкой. Медников был здесь; сидел, опустив глаза к стопочке листков; перебирал их медленно, что-то подчеркивая, макая перо в стеклянную чернильницу.

Елохов огляделся. По углам табунились филеры — разномастный народец, одетый кто во что: были и студенческие фуражки, и шляпы, и картузы. На одном напялена замызганная чуйка, на другом приличный сюртук, третий щеголял в парадной визитке. Оживленно шептались, чему-то смеялись, видно подтрунивая друг над другом. Лица в основном довольные, сытые. В подвал входили по одному, реже — по двое и сразу же, не глядя по сторонам, в свой угол: знать, приучены.

Минуты капали, филеров прибывало и прибывало. Ужа не шепот — ровный гул стоял от множества голосов. Ровно в полночь Медников поднял глаза от бумаг, похлопал в ладоши: «Внимание!» И сразу же зашевелились, разобрались по ранжиру. И если только что эту разношерстную публику ничто не объединяло, то теперь, когда вес приняли одинаковые позы, ноги расставив, руки за сипну, стало видно: служивые.

Евстратий Павлович медленно обошел строй, внимательно заглядывая каждому в глаза. Затем вернулся к столу и вызвал:

— Бугай!

От стены отделился юркий малый в стоптанных сапогах, не снявший грязного полотняного фартука торговца леденцами. Почти бегом приблизился к Медникову и вытянулся — руки по швам.

— Ну, что сегодня вытворял наш Гвоздик? — Усы Евстратия Павловича насмешливо шевельнулись.

— Очень осторожен… Спасу нет, до чего осторожен. Из дому выходит, всю улицу оглядит, проверку делает. Заходя куда-нибудь, сызнова проверяет. Поверите, на поворотах, за углами, и то оглядывается…

— Я-то тебе поверю, а вот поверит ли Гвоздик, что за ним нет слежки, — вот в чем закавыка. — Медников пощелкал пальцами, размышляя. — Завтра пойдешь в паре с извозчиком… Каланча!

— Здеся я! — отозвался филер, облаченный в кучерской армяк. — Слухаю, Евстратий Павлович!

— Завтра с Бугаем понаблюдаешь Гвоздика. Двойным манером: он пешим, ты — пролеткой. Ясно?

— Так точно!

К докладу приступил Барин: фатоватый господин с подкрученными усиками. Перебирая пальцами поля фетровой шляпы, хихикал:

— Наблюдаемый Факельщик, ей-богу, глупый. Ничего вокруг не видит, конспирации не соблюдает. Одно плохо — бегает быстро. Ей-богу, как заяц. Приходится на извозчике… Пожалуйте счетик к оплате…

Медников бегло просмотрел отчет с пометками об израсходованных по службе деньгах, произнес вяло:

— Скидай полтинник на каждую ездку, больно дорого платишь извозчикам. Платишь таровато, а толку маловато… Ты по кличке Барин, не по родословной: шиковать не смей.

Филеры загигикали.

— Так ведь, Евстратий Павлович, концы какие! — загорячился Барин. — То его в Сокольники метнет, то на Большую Дмитровку!