Шрифт:
— По всему городу шпики гонялись! — ворчливо заметил Климанов. — Как на зверей — облавой пошли…
— Правительство, — заканчивая речь, сказал Богданов, — как вам известно, всегда за малейшее проявление неудовольствий к существующим безобразиям высылает и сажает в тюрьмы рабочих и интеллигенцию, которая искренно стремится — за что ей сердечное спасибо — своими силами и знаниями помочь рабочим в борьбе с существующим хищническим строем…
При этих словах Николай Богданов по русскому обычаю глубоко поклонился в сторону, где с тетрадками в руках стояли Бруснев и Цивинский. Потом захлопал ладонями.
Бруснев поморщился: не следовало бы афишировать. Хоть в основном собрались испытанные борцы, но есть сегодня на поляне и малознакомые — осторожность не помешает. Да и выпячивать интеллигенцию не стоило бы… Однако делать нечего — пришлось поклониться в ответ. И тут уж все захлопали — дружно, азартно. Костромич Николай Полетаев недоуменно озирался: никогда такого не видал, чтобы, радуясь, били в ладони. Затем, весьма неуверенно, попробовал сам — понравилось!
Богданов поднял руку, утихомиривая маевщиков, аплодисменты стали стихать. Только Полетаев не мог угомониться, разошелся волгарь, хлопал и хлопал, испытывая необыкновенное чувство полной раскованности. Вот она какая бывает — свобода! Говорят, что хотят, ругают правителей во все тяжкие, смеются! Пусть в лесу, пусть тайком, все равно — свобода!
— Отсушишь руки, парень, — добродушно посмеиваясь, сказал Ваня Егоров. — Будя, будя…
В установившейся наконец тишине Николай Богданов произнес последние слова:
— Но я надеюсь, товарищи, что такие меры правительства не запугают никого из нас, а лишь только возбудят большую ненависть к нему и к существующему строю, который оно оберегает, и большее желание поскорее добиться такого, при котором не было бы ни бедных, ни богатых, а все бы пользовались счастьем и довольством в равной степени. Так будем же, товарищи, развивая и поддерживая друг друга, продолжать начатую борьбу с существующим злом за осуществление Свободы, Истины, Братства!
Богданов сошел с бугорка, оглаживая бороду; вытер платком взмокший лоб — упарился. Легче в заводе на станке управлять, чем говорить при народе. Казалось ему, что-то упустил, где-то повторился, а кое-что вообще сказал не так. Но Михаил Бруснев, зажав тетрадку под мышкой, сцепил ладони и потряс неред лицом: поздравил, значит, с успехом…
А Прошин так и не решился выступить по памяти, испугался, что все нерепутает. И без того хватало волнения: листки в руках дрожали, голос поминутно срывался. Он часто делал паузы, теряя нужную строчку, возвращался назад, повторяясь, и оттого еще пуще волновался. Но все это было пустяками в сравнении с важностью и торжеством момента. Прошина слушали так же внимательно, как и предыдущих ораторов, только реплик не подавали, видя, что он тушуется. И хотя заранее написанное, слово Прошина тоже находило живой отклик в душах. Он говорил о трудностях предстоящей борьбы, о том, что счастье всегда достается дорогой ценой, иногда за него нужно платить человеческой кровью.
— У нас, как вы сами знаете, еще всякие заявления о правах народа сейчас считаются бунтом! Только и есть одни окрики, штыки, пушки, розги, Сибирь, тюрьма, каторга да казацкие нагайки! А там, на Западе, наши братья рабочие уже пользуются всеми политическими правами. Мы холопы, рабы! Мы должны ломать шапку перед последним становым, околоточным, городовым! А там все свободные равноправные граждане как в Англии, Франции, Германии, Бельгии, так и во всех других евронейских государствах…
Потом Володя Прошин рассказал о выборах в германский парламент, о рабочих кассах, о возрастающем числе подписчиков на социал-демократические газеты. Листки из рук Прошина по одному забирал Цивинский: было свое удобство в том, что речь подготовлена заранее и отредактирована на собрании центрального кружка, — записывать не надо…
ГЛАВА 6
Прослушав речи, под кустами и на молодой травке, где посуше, принялись распаковывать провизию: вареные вкрутую яйца, колбаса, селедки, лук, краюхи темного хлеба, вобла, бутылки с молоком и пивом. Расстилали платки, складывали еду в общие кучки, рассаживаясь на землю артелями, в основном — кто с кем пришел.
Михаил Бруснев и Цивинский ходили от одной группы к другой; ненадолго присаживаясь, расспрашивали о житье-бытье, интересовались мнением, удался ли праздник, поправилось ли?
— Чего спрашивать? — восторженно гудел Фунтиков. — Теперь ежели и схватят — не обидно, полной грудью вздохнули!
— Не об том мыслишь, — протянул Ваня Егоров, почесывая могучую грудь. — Разве в том соль, что схватят? Главное, как дальше дело пойдет. Один раз вышли — успокаиваться не след…
— И я об том же, — упрямо возразил Сергей. — Коли вздохнули, еще захочется… Хорошее, оно, брат, не забывается…
Василеостровцы, управившись с едой раньше всех, затянули «Дубинушку». Алексей Карелин нашел на берегу кусок доски, чисто вымытый морем и обсушенный ветром, и теперь мягким черным карандашом, оказавшимся у гимназиста Святловского, старательно выводил крупными буквами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Бруснев раздавал руководителям кружков программка занятий, отпечатанные на гектографе. Ознакомившись, Афанасьев похвалил:
— Молодец. Давно пора иметь такие грамотки. Чтобы не блуждать, куда придется…
— Что я! — воскликнул Михаил, обнимая бородача. — Это вы молодцы, Федор Афанасьевич! Сами не знаете, какие молодцы! Ваши речи мы с Цивинским почти слово в слово записали, потом — уточним… Ольминского попросим, на гектографе размножит. Представляешь, пойдут гулять по Петербургу… Да, что там — по России! Каждую листовку пускай десять — пятнадцать человек прочтут — и то тысячи приобщатся!
— Надо Гаврюше Мефодиеву с удобной оказией доставить, — озаботил Федор. — Пусть знает, что и мы хлеб не даром жуем.