На опушке им попалась санная дорога, и Дробот так же решительно свернул на нее.

Прокофьеву давно уже можно было оторваться от навязанной ему неприятной пары: ведь он шел последним, а кругом была ночь, пустынный лесок. Но сделать этого он не мог. Его держали тысячи внезапно рождающихся и так же внезапно исчезающих противоречивых соображений, в основе которых лежал страх. И он покорно брел сзади, изредка поправляя соскальзывающий с плеча автомат.

Заметив густо заросшую канавку, сержант остановился и приказал:

— Клади!

Мертвого разведчика положили на дно канавы, и Дробот стал забрасывать его снегом. Снег он брал расчетливо — не прямо из канавы, а с обочины дороги, нигде не ступая на снежную целину. Завалив труп снегом, сержант, сутулясь, постоял над ним, выпрямился и приказал:

— Тронулись.

Они долго шли по дороге и только к утру свернули в лесную глушь. Разыскав три тесно растущие старые ели, пробрались под их ветви, присели на мягкую и как будто даже теплую хвою, поели, закурили и, когда над лесом забрезжил рассвет, впервые посмотрели в глаза друг другу. Лица у всех были заострившимися, словно похудевшими. Дробот усмехнулся:

— Ну и ночка! Давай-ка, Сашко, заводи свою бандуру.

Дождавшись, пока Сиренко вошел в связь, передал только одно слово: «Восток».

Когда Сиренко с некоторым недоумением посмотрел на него, Дробот пояснил:

— Чтоб перехвата не было. А там знают, что, если я передам «Восток» — значит, порядок. Мы прошли и готовы выполнять задание. — Он вздохнул и задумался. — Значит, взводу больше не придется лезть. По крайней мере пока мы здесь.

Сашка молчал. Он окончательно простил командиру его жестокость и в воронке, и в тот момент, когда убило разведчика. Он понял — командир умеет выбирать главное и проводить это главное в жизнь. Теперь он верил ему всем своим существом — последние остатки недоверия исчезли навсегда.

Днем спали по очереди, а под вечер Дробот слазил на ель, осмотрелся и сориентировал карту. Потом повел разведчиков в глубину леса. Шли след в след, размеренным, неторопким шагом. К полуночи Сашка окончательно потерял всякое подобие ориентировки и иногда беспомощно оглядывался назад — ему казалось, что они петляют. Стежка их следов пропадала за ближними кустами и только усиливала ощущение заброшенности. И опять — теперь уже привычно — Сашка плюнул на все и решил просто верить сержанту.

Прокофьев в эти минуты тоже верил Дроботу. Сержант двигался в едва брезжущей отсветами, безмолвной темноте так спокойно и уверенно, что Прокофьеву иногда казалось, что у этого ловкого, молчаливого человека на ногах выросли какие-то особые щупальца, которые даже под слоем сыпучего, слабо искрящегося снега ощущают извилистую тропку.

В предрассветных сумерках вышли на торную лесную дорогу. Остановились за кустарником и долго вслушивались в торжественную тишину.

— Требуются шесты, — сказал Дробот и, вынув нож, стал подрубать тонкую березку.

Сиренко потоптался и, не выдержав, шумно вздохнул. Вздох получился обиженным и недоумевающим. Прокофьев быстро взглянул на него, на Дробота и презрительно сощурился: этот тяжелый на подъем, неуклюжий парень и в самом деле ничего не понимает. Сам Прокофьев тоже не понимал многого, но в эту минуту он искренно верил сержанту и так же искренне презирал Сиренко. Он тоже вынул нож и стал подрубать вторую березку. Сашка все еще не понимал командира, и Дробот недовольно приказал:

— Давай, давай, ага…

Прокофьев, возмущенно поблескивая глазами, прошипел:

— Как баба, честное слово. Нужно действовать.

Сашка недобро сверкнул взглядом, упрямо набычился и спросил:

— А как действовать — ты знаешь?

Прокофьев на мгновение растерялся. Вера в сержанта помогала ему надеяться, что он опять вывернется. А Сашке одной веры было мало. Он хотел не только верить. Он хотел понимать. И это коренное различие уловил не только Дробот, с интересом прислушивавшийся к их страстному шепоту, но и Прокофьев. Упрямая рассудочность человека, которого он в душе презирал, показалась ему оскорбительной, и он уже громче прошипел:

— Ты не болтай много… — и угрожающе добавил: — Здесь — лес. А командир — один.

— То я знаю, — все так же упрямо бычась, прошептал Сиренко. — То мне понятней, может, чем тебе. А как действовать — ты знаешь?

— У тебя самого голова есть? Тебе — что? Командир вроде граммофона: все растолкуй, все разъясни. Ты делай, что приказано, а там будет видно.

Сашка уже познал определенную справедливость этих слов в боевой обстановке. И до сих пор действовал по этой формуле. Но здесь, в тылу, когда каждый из них может остаться в одиночестве и все-таки обязан будет выполнять задание, — он должен был знать и общую и частную задачи: куда и зачем они идут, и почему идут так, а не иначе, и зачем потребовались шесты, и многое-многое другое. Без этих знаний не могло быть личной заинтересованности в выполнении задачи. Из комсомольца-добровольца, думающего и служащего общему делу не за страх, а за совесть, он невольно превращался в робота, в бессловесное, нерассуждающее существо. На такую роль Сашка не мог согласиться даже из уважения к командиру, даже из верности делу, за которое всегда готов отдать жизнь.