Знаете, когда лежат где-то в штабеле свежие доски, они вызывают своим смолистым запахом всякие романтические мысли в розовых тонах. Думается о том, как красиво росло в лесу дерево, как в зимнюю пору его срезала бензопила «Дружба», как везли это дерево на тракторных санях заснеженным лесом, по глубоким сугробам в бело-синих тонах, как распилили мудрые механизмы это дерево на ровные длинные доски, как умелый плотник, поплевав на мозолистые ладони, возьмет в руки топор и будет ладить из этих досок новый дом, в котором будут жить люди и вдыхать романтический смолистый запах…

Это здорово. Когда доски лежат себе в штабеле, а ты проходишь мимо по своим пусть и не таким романтическим делам.

Но когда этот штабель нужно снять по одной доске с машины, протащить в узкую калитку, пронести через весь сад и уложить в тесном сарае, то романтики тут надолго не хватит.

Когда разгрузили полкузова, Бонифаций скинул шапку и рукавицы, вытер мокрый лоб и сказал:

— Ничего, друзья. Вот закончим и пойдем пить чай из самовара.

И все сразу опять стало романтично. И доски запахли зимним лесом. И листва заиграла всеми цветами — от зеленого до алого. И птицы, словно отдохнув, зазвенели еще азартнее… Алешка посмотрел на меня и хитро усмехнулся.

После слов Бонифация и Алешкиной усмешки доски полетели в свой сарай, как перелетные птицы на юг от суровой зимы.

— Неужели все? — спросил Бонифаций, стоя в пустом кузове. Будто ему мало было. — Зайдем в музей, на минутку. Прикоснемся к прекрасному.

Он никогда не упускает случая «прислонить» своих учеников к чему-нибудь прекрасному.

Абрек нас встретил радушно. Чего не скажешь о Васе. Он хмуро вышел из соседней комнаты, где находилась в свое время спальня художника, и, потянувшись и зевнув, проворчал:

Какие вы… неугомонные.

Вы уж извините, Василий, что помешали вам исполнять свои обязанности, — поклонился Бонифаций, — но мы всего на пять минут.

— Я ведь всю ночь не сплю, — укорил Вася. — Вот, — он кивнул на Абрека, — не даст соврать.

Абрек молча отвернулся. Собаки не любят, когда люди врут.

Я не стал бродить по избе, а устало присел на сундук у печки. А Лешка с Бонифацием остановились у мольберта. Профессионалы. Искусствоведы. Знатоки.

Понимаешь, Алексей, Малеев в серии картин сумел отобразить целую эпоху. Смотри: одна и та же улица. А как она менялась каждые десять лет. И как менялись люди. Ведь об этом можно написать большой роман. В трех книгах.

Или снять сериал в тыщу серий, — поддакнул Алешка.

Ты любишь сериалы? — ужаснулся Бонифаций.

Не люблю, — признался Алешка. — И «Черный квадрат» — тоже.

А почему? — Бонифаций стал очень внимателен.

Это трудно объяснить, — сказал Алешка. — Вот наша мама любит сериалы. И в то же время не любит «Черный квадрат». Вам понятно?

Отчасти, — не стал его обижать Бонифаций. — Объяснишь потом?

Когда сам пойму.

Как же быстро он взрослеет. Я опять ему позавидовал. Но по-хорошему. Не потому, что он взрослеет быстро, а потому, что я — медленно. По сравнению с ним.

Хотя, если подумать, в его возрасте я, наверное, тоже быстро взрослел. Наверное, каждый человек чем старше становится, тем медленнее взрослеет. Только стареет быстрее.

Я прогнал эти усталые мысли и сказал:

— Хочу чая из самовара с баранками. Под яблоней.

И вот после тяжелых трудов началось легкое счастье. Снова мы шли осенней улицей. Снова, задрав голову, трещал клювом аист, который прячет детей в капусте. Снова была кирпичная дорожка среди стриженых и уже заметно поредевших листвой кустов. Снова выбежала и, радостно поплясав перед нами, умчалась в дом пушистая собачка. Оказывается, у нее даже клички нет, ее так и зовут — Собачка. А в дом она убегает, потому что давным-давно спрятала там под диваном косточку и старательно стережет ее. Это нам объяснила будущая балерина Оля с голубыми глазами в пушистых ресницах.

Она подошла к нам своей легкой походкой и улыбнулась своей светлой, немного грустной улыбкой.

И снова был под старой яблоней фирменный напиток «такто». И снова ойкала бабушка Света, похожая на румяный колобок в переднике.

— Ой! Батюшки! Бонихваций! А я и не ждала. Приехамши! Вот радость! Ленька, за водой. Димка — становь самовар. Олька — чашки неси.

Я тоже пошел за водой. Бабушка Света колонкой не пользовалась («Ой! Да рази там вода? Ржа одна»). В саду был свой колодец. Замшелый сруб, кривая скамеечка Для ведра. Длинная цепь.

У колодца нет дна. Черная бездна. Свежая такая, вся в легких прозрачных тонах.

Я стал опускать ведро.

Осторожно, Дим, — предупредила Оля. — Там старенькая лягушка живет, не зачерпни. Тетя Света расстроится.

Да уж, — сказал Алешка, опасно свесившись через сруб. — Я тоже чай с лягушками не пью.

Я вытащил тяжелое ведро. С него стекали капли и падали вниз. И где-то далеко-далеко звонко булькали в радостных тонах.

Мы сидели за столом, под теплой столетней яблоней. Было прохладно ногам, но самовар пыхтел теплом и уютом. Над садом висела в светлом еще небе почти круглая луна.