Рассказам, как и тостам, не было конца. Всегда интересно слушать товарищей по оружию, а тем более другого рода войск! Вернулся я уже за полночь. Комэск, Иван Иванович, на другой день встретил меня хмуро:

– Где был?

– У танкистов.

Вид у меня, наверно, был очень выразительный, так что Иван Иванович промолчал и только махнул рукой:

– Убирайся с моих глаз долой!

Хорошо, что вылета ни на этот, ни на другой день не было: аэродромы на Одере еще не были готовы принимать нас. Через неделю командир собрал нас:

– Завтра вылетаем на прифронтовой аэродром возле реки Одер. Учтите, мы будем в 80 километрах от Берлина, в зоне действий истребительной авиации ПВО Берлина, а там собраны лучшие летчики Германии, да и вся фронтовая авиация скопилась там. Требую предельной внимательности!

Дальше шли обычные распоряжения, кому за кем вылетать, в каком боевом порядке лететь. Новым было только распоряжение подходить к аэродрому на бреющем, то есть на высоте 20—30 метров, чтобы не засекли немецкие радары. Основные указания я получил потом от Куманичкина. Он просто сказал:

– Понял?

Отвечаю:

– Понял.

– Главное: крути больше головой.

– Есть крутить!

Это означало, что необходимо было больше внимания уделять осмотрительности, особенно сзади, чтобы не подвергнуться внезапному нападению немецких истребителей.

Перелет прошел без особых приключений. Непривычно было только заходить на посадку над верхушками деревьев, но мне помогало то, что я «уцепился» за самолет Куманичкина и, повторяя все его движения, зашел и произвел посадку.

Эта постоянная осмотрительность, необходимость видеть все вокруг, особенно сзади, так вошла в привычку, что уже много лет спустя я, идя с женой по улицам Москвы, часто слышал:

– Перестань оглядываться. На кого засмотрелся? Кого высматриваешь?

Все мои попытки объяснить, что это кручение головой не один раз спасало мне жизнь, не помогало. В конце концов я стал меньше оглядываться, хотя даже сейчас, многие десятки лет спустя, проходя ночью по пустынным улицам Москвы, стараюсь держать в поле зрения все пространство вокруг, особенно сзади...

Самолет, покачиваясь, бежал по зеленому полю аэродрома Морин. В конце пробега Куманичкин свернул вправо и по сигналам встречавших подрулил к лесной опушке. Я рулил за ним. У деревьев меня уже ждал техник. После обычных вопросов: как прошел полет, как работал мотор и какие есть замечания – он сообщил, что жить мы будем на окраине города, километрах в десяти отсюда.

За разговорами самолет развернули и втащили хвостом под высокие деревья. Спереди на мотор и крылья набросали несколько веток. Издали не разберешь: куст это или самолет, – а сверху вообще ничего не заметно. В этом мы потом не раз убеждались, пролетая над нашим аэродромом: он выглядел как обычный лес с большой поляной в нем.

В это время показалась еще группа наших истребителей, затем еще, и к вечеру весь полк перебазировался на новый аэродром. Каждая эскадрилья занимала одну из сторон аэродрома. Поскольку Куманичкин был штурманом полка, наша пара располагалась возле КП полка. Рядом с нами разместился заместитель командира полка майор Иван Кожедуб со своим ведомым Титаренко – начальником воздушно-стрелковой подготовки. По другую сторону КП стоял самолет командира полка – Павла Федоровича Чупикова.

Вечером мы поехали на отдых. Летчики и штаб полка располагались в имении какого-то сахарозаводчика. В опустевших цехах сахарного завода вездесущие снабженцы ОБАТО [6] нашли чаны со спиртом. Одну канистру принесли и в летную столовую, но начинать пить ее никто не решался, поскольку совсем недавно три солдата ОБАТО отравились метиловым спиртом и двое из них погибли. Куманичкин моментально вышел из положения:

– По традиции на военных советах первым выступает младший. Кто здесь такой? Байда, это ты, так что давай начинай, а мы тебя поддержим.

Мне наливают полстакана этой прозрачной жидкости; в другой стакан я наливаю воду, чтобы запить. Отступать нельзя, тем более под взглядом улыбающегося Кожедуба. Залпом я выпиваю спирт, запиваю водой. Куманичкин говорит:

– Смотри, он живой. Не оставим его одного – погибать, так вместе!

С шутками и со смехом ужин начался.

Сейчас ежедневное употребление водки рассматривается как верная дорога к алкоголизму. Но в годы войны фронтовые сто грамм играли спасительную роль, они снимали нервное напряжение, гасили стрессы. Как правило, весь день, особенно летом, летчики ели мало. Утром чашка чая или кофе, все остальное обычно оставалось нетронутым. Обед ожидала та же участь. Лишь вечером, после захода солнца, на ужине мы подводили итоги дня: подсчитывали, сколько сбили немцев, иногда, очень редко, недосчитывались одного-двух товарищей. И без этих грамм пища не лезла в горло. Но даже и это иногда не помогало. После каждого фронтового лета, с его яростными воздушными боями, летчики теряли до 10 килограмм и ходили черные и злые. Особо тяжелыми были 43-й и 44-й годы, а для нас и весна 45-го года.

Следующий день начался обычно. Пара за парой уходили на задание. Как правило, чуть ли не каждый полет сопровождался воздушным боем. Вот пришла и наша очередь. Взлетаем парой, отходим в сторону от аэродрома и переходим в набор высоты. Затем с разгоном скорости направляемся к линии фронта.

Годы войны не прошли даром. Теперь к месту предполагаемой встречи с противником мы подходим на максимальной скорости и при встрече с немецкими самолетами сразу имеем преимущество и получаем возможность внезапно его атаковать и сбить.