— Зачем маме стихи? — удивился Хартум.

— Был, сынок, такой древний поэт, имя его я запамятовал, он свои стихи в первую очередь читал женщине: женщины лучше чувствуют стихи, чутье у них тонкое.

— Может быть, учитель, я сперва прочитаю тебе свои стихи? — решился Хартум.

— Ты? Ты пишешь стихи? — Хасбулат был приятно удивлен. — Читай!

Хартум, знавший свои стихи наизусть, стал читать, Стихи были об отце:

Взволнованный, обрадованный Хасбулат попросил прочитать еще что-нибудь. Впервые Хартум читал свои стихи другому человеку. И впервые он, подбодренный добрыми словами слушателя, ощутил в себе уверенность.

Умолк Хартум и вдруг почувствовал смятение. Но учитель подошел к нему и крепко обнял.

…На войну Хартума провожал Хасбулат. Прощаясь па полустанке Мамед-Кала, Хартум вручил Хасбулату толстую тетрадь, всю исписанную стихами.

— Учитель, береги до моего возвращения, — попросил Хартум.

— Обязательно сберегу, сынок, только скорей возвращайся. А может, попробовать напечатать твои стихи?

— Нет! Книга эта еще не завершена. Хотя на войне вряд ли придется писать стихи… Но ничего, посмотрим.

— Да побережет тебя небо, сынок!..

Поезд медленно отошел, а Хасбулат еще долго стоял, прижав к груди тетрадь со стихами юного поэта, и глядел вслед красным огням на последнем вагоне, пока они не исчезли в ночной степи…

Опустел аул, опустела школа без старшеклассников. И большая сакля Рабият, казалось, опустела, будто из этого гнезда улетел целый выводок птенцов. Как заметил тогда учитель, сразу на много лет постарел аул — камни все те же, стены все те же, улицы все те же, но все постарело.

Лишь доброе слово Хасбулата теперь поддерживало Рабият. Но злые языки заработали с отъездом Хартума вовсю. Одна женщина, говорят, половина сплетни, две женщины — три сплетни, а три женщины — уже мешок сплетен.

— Теперь-то наша Рабият не будет запирать двери — и замок в ее руках, и ключ.

— Вы только на учителя поглядите, как он бережет ее! Даже по воду ходит — слыханное ли это дело, чтобы носящий папаху ходил по воду? Нет, нет, что ни говорите, подруженьки, тут нечисто… Рыльце учителя в пуху.

И вот однажды ночью сакля затряслась от нетерпеливого и громкого стука в ворота. Рабият выбежала открыть, и во двор вошли, ведя в поводу лошадей, три ее брата.

Хасбулат увидел их в окно, но решил лучше не показываться — снова лег и укрылся одеялом. Ему очень хотелось спать — сегодня он допоздна сочинял военкому третье, самое убедительное заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт.

Но заснуть Хасбулату не удалось. Скоро все три брата постучались к нему, он открыл дверь. Их лица ничего доброго не предвещали. Они оглядели тускло освещенную комнату и бесцеремонно уселись на край тахты, поправляя на поясах длинные кинжалы.

— Ты — учитель? — спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.

— Да, — ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.

— И звать тебя Хасбулат?

— Да. — Хасбулат заправил в брюки рубаху.

— Живешь здесь, у нашей сестры?

— Если вы ей братья — да.

— А теперь — чтоб ты знал, кто мы такие и чем занимаемся… Грамотой мы не блещем, но зато в чабанском деле никому не уступали, так же, как не уступали там, где надо защитить честь свою и сестры. До нас дошли слухи, что ты…

— Я слушаю вас, но можно мне сесть? — Хасбулат наконец застегнул пуговицы.

И почему-то вспомнил вопрос, который ему недавно задали в классе: «Почему землетрясения в большинстве своем происходят ночью?» Он подумал и ответил: «Все темные дела чаще всего происходят ночью».

— Ничего, ты не песочный, не рассыпешься. Стой, как стоишь. — Бородатый громко высморкался и встал, следом за ним поднялись младшие. — Ты, говорят, сожительствуешь с нашей сестрой. Тьфу! — скривился он, будто откусил неспелую сливу. — Какое поганое слово…

— Что вы с ней сделали? — Хасбулат рванулся к выходу, но ему преградили дорогу двое, положив ладони на кинжалы. — Я вас спрашиваю, что вы с ней сделали?

— Это тебя не касается.

— Когда же вы образумитесь, люди! — схватился за голову Хасбулат, вспомнив, как жестоко обошлись некогда с его женой и детьми. — Когда же вы образумитесь!