Шрифт:
И вот она стоит перед Кичи-Калайчи, потряхивает своим портфельчиком. Красивая — это люди верно сказали. Но никакая не дерзкая, напротив, учтиво и вежливо отвечает на все вопросы старика.
— А что я могу сделать? — пожимает она плечиком. — Люди корят: чересчур общительна, кто мимо не идет, на всякого глаза пялю, бесстыжая, говорят… Но как же я научусь рисовать, если не буду смотреть на лица? Ведь каждое лицо — это и характер, и судьба, правда, отец? И скажите Камал-Паше, он, видно, хороший парень, очень похож на Герцена в молодости, только… я ничего ему не обещала, об этом и разговора не было. У меня… словом, я жду одного человека. Он в армии, верит мне, что бы люди ни говорили.
— Прости, дочка, я тоже был наслышан о всяком, а вот теперь сам вижу: ты умная, добрая. Береги отца, он хотя и работает по металлу, но душа у него не из железа. Он же страдает из-за всяких сплетен.
— Дурной у меня характер: увижу яркое характерное лицо — и готова часами смотреть, будь то старуха или мальчик, которого еще за руку водят…
— Береги отца, Заира.
— Спасибо. Я никогда не оскорблю его нечестным поступком!
Девушка вспыхнула, все оттенки чувств: волнение, гордость, любовь к своему будущему делу, артистизм души, — все отразилось на ее подвижном личике. Наверное, эта открытость и давала повод пересудам. Конечно, негоже хозяйке быть наряженной лучше, чём приглашенные ею гости. Но лицо — не платье, натуру как ни утаивай, она всегда проступит в слове, жесте, мимике.
– Спеши, дочка, негоже опаздывать на занятия! — весело попрощался Кичи-Калайчи, почтительно поднеся руку к своей папахе. Доволен старик, славная молодежь растет. Глядя ей вслед, поправляет он к платочком протирает колпачки газырей, и вот уже в будний день у тебя на душе праздничные флаги и песни, молодящие сердце:
Пусть сожжет меня огонь —Мне сдаваться не к лицу!.. —замурлыкал Кичи-Калайчи боевую партизанскую песню.
Сейчас ему предстоит встретиться с незадачливым женихом и «племянником» Камал-Пашой, чтобы выжечь его напрасные надежды.
Проходя через городской сад, старик с грустью заметил, как пожелтели, стали сквозными ветви плакучей ивы, под которой он сидел, совсем ведь недавно, с крановщиком Хасаном. «Так и не пришел! — подумал Кичи-Калайчи. — Неужели отступился, бросил все и уехал молчаливый сын молчуна отца? Жаль…»
Занятый своими мыслями, печалясь о судьбе Хасана, Кичи-Калайчи и не заметил, как прямо столкнулся нос к носу с Тавтухом Марагинским. Тот немедленно ухватил Кичи-Калайчи и посадил на ту же самую скамейку.
— Доброе утро, дорогой! Рад, бесконечно рад тебя видеть! — затараторил Тавтух.
— Ах, это опять ты? — рассеянно спросил Кичи-Калайчи.
— Я, милый человек, именно я! Как твое здоровье?
— Спасибо, хорошо. Как ты поживаешь?
— Ничем не могу порадовать! Недавно решил сдать полдома. Приезжий человек, по виду вполне приличный. Спрашиваю: семьи нет? Отвечает: «Одинокий». Предупреждаю: никаких транзисторов, никаких готовок-стирок, никаких друзей и приятельниц. Отвечает: «Согласен». Наутро приезжает фургон, а из под брезента, веришь ли, пять, п я т ь чумазых голов и огромная граммофонная труба. Я прямо зашатался: «Мы же договорились — никакой музыки!» — «А это не музыка, — говорит, — просто я в трубу кричу, чтоб все шли обедать или на море, иначе не дозовешься!» — «Вы же сказали, что одинокий, без семьи!» А он, нахал бесстыжий, отвечает: «Какие дети? Это же черти! Родную мать в гроб загнали бы, да успела вовремя сбежать. Одинокий я теперь. Отец-одиночка. Нахожусь под опекой государства!» И теперь этот отец-одиночка, чтоб ему пусто было, намерен прожить месяц, если его банда не успеет спалить мой дом раньше. Ты представляешь, он на трех керогазах сам готовит на весь взвод чертей! А я скитаюсь как бездомный чабан с отарой своих огорчений. Только и радости, когда в суде послушаешь интересное дело. Я тебе расскажу, вчера на вечернем заседании… С ума сойти, как интересно…
— Как-нибудь в другой раз, Тавтух!
— Что ты, как футболист перед соревнованиями, все бегом, все торопишься! Никуда тебя не отпущу, пока не выслушаешь.
— Прости, Тавтух, времени в обрез…
Но куда вырвешься, когда тебя словно клещами держат. Не драться же со злой осенней мухой.
— Говори… только прошу, покороче! — просит Кичи.
— Я же сам придумал два афоризма: краткость — сестра таланта и веревка хороша длинная, а речь — короткая. Так слушай: один автомеханик, вернее он автомашины лаком покрывал, заподозрил свою жену в неверности. А и жена-то была, тьфу, смотреть не на что, к тому же глухонемая. Вот он и пишет ей записку: уезжаю, мол, в командировку, подновить машины для винсовхоза. Жена ему наварила, напекла, белья настирала на месяц, сама на автостанцию проводила, бесстыжая! Да ты слушаешь ли! — Тавтух толкает в бок Кичи-Калайчи.
— Да, да, слушаю. А скоро развязка?
— Тут сама прокуратура петли распутывала, а тебе минуты терпенья не хватает выслушать! — Тавтух выпрямляется и неспешно продолжает: — Через три дня приезжает этот лакировщик домой. Ночью, заметь, открывает своим ключом дверь, входит и видит: на тахте из под одеяла торчат четыре ноги, на подушках — лежат две головы. Не говоря ни слова, огня не зажигая, оскорбленный муж схватил пульверизатор, откинул одеяло, отлакировал спящих. Оттенок — морская волна, представляешь? Вот тебя начни лакировать, мигом проснешься! Первой жена вскочила, за ней старуха — свояченица. Оказывается, глухонемая еще и трусиха, позвала свою старшую сестру.
А старшая такая голосистая — весь двор на ноги подняла! Сбежались соседи, а сестры от позора кинулись прочь, только морской волной прикрытые. Куда бежать? В дом к старшей, а у той муж был тихо помешанный на фантастике. Теперь слушай самое главное: докатились две волны до порога, забарабанили в дверь, муж как глянул: «Марсиане! Пришельцы!» — и огрел прикладом ружья. У жены — инсульт, у свояченицы — инфаркт!.. Какой приговор вынесли — не знаю, меня из зала попросили, им хохот мой помешал! Нет у людей чувства юмора, верно, Кичи?