Беркович Мария
Шрифт:
Электронный реликт долго издавал всевозможные звуки — но загрузился.
Бессонов стал читать на черно-белом экране до боли знакомые строки:
«…Атлантида начала погружаться, но никто этого не заметил.
Единственным, кто смог бы забить тревогу, стал Га-Шиниаз, последний из последних пастух с пастбищ Тени-Ариаф, что на самой окраине северной тетрархии. Как всегда в начале лета, он погнал своих овец по обнажившемуся в отлив перешейку на зеленые луга маленького безымянного островка, последнего в Тени-Арифской гряде — дальше в океан уходила только цепочка бесплодных рифов.
Вообще-то, овцы были не его, отара принадлежала Коминосу, беспутному сынку первого гиппарха. Этот завсегдатай трактиров и лупанариев Посейдонии и понятия не имел о существовании как Га-Шиниаза, так и овец, вверенных его попечению. Но и Гаш, низкорослый, туповатый и косноязычный пастух, тоже не подозревал, что в столице живет владелец окружающих стад и пастбищ.
Он твердо знал только то, что ближайшие семь лун ему предстоит проводить ночи в своей пещерке с закопченными сводами — сужающийся ее лаз уводил глубоко вниз, к самому сердцу островка или даже еще глубже, Га-Шиниаз совсем не любопытствовал, куда можно попасть по извилистому ходу. Еще Гаш знал, что в пору окота придут по перешейку ему в помощь трое рабов-нубийцев, принесут свежей маисовой муки и большой жбан с мерзким на вкус пальмовым вином — и уйдут обратно, когда овцы благополучно окотятся. И он опять останется один, чтобы увести обратно стадо перед самым началом поры зимних штормов, заливающих островок водой и илом, питающим тучные пастбища…»
Это было романом. Точнее, должно было стать романом — после того, как Бессонов наконец его допишет. Судя по скорости роста файла, ожидать радостного события стоило к середине следующего десятилетия. Мысленные образы вставали перед внутренним взором Бессонова живые и яркие — но описать их словами было сущей пыткой. Он брал упорством — писал, стирал, писал заново, правил, читал вслух, с выражением, снова правил, опять переписывал — и достигал-таки желаемого. На одной странице. Страниц было много…
…Бессонов поправил два-три неудачных выражения, потом стал торопливо стучать по клавишам — приходящие в голову строки казались гениальными и в правке не нуждающимися (подсознательно знал — утром придется со стыдом стереть)… Потом забыл какую-то давно описанную деталь, заглянул в начало — и вчитался. Ушел в придуманный мир, жестокий, но яркий и красивый, где подлость и измену можно было покарать ударом меча, а побеждали сильные и честные, но все победы оказались бесполезны, потому что Атлантида медленно шла на дно…
…Потом он вдруг обнаружил, что спит, уткнувшись лицом в клавиатуру — курсор бежал по экрану, заполняя пробелами неизвестно какую по счету страницу… Выключил компьютер и лег спать. Раздеться сил не было.
Отплыли они после полудня — с утра трое из четверых оказались малотранспортабельными.
…При одном взгляде на волны становилось холодно.
Мерзкие, серые, они с тупым упорством били в деревянный, черный от смолы борт будары — так здесь по-старинному именовались большие мореходные лодки, совсем не изменившиеся за последние три сотни лет, лишь оснащаемые ныне вместо классического паруса слабосильным стационарным движком. Быстротой будары не отличались, но в волну были куда надежнее, чем лихо гоняющие по спокойной воде дюральки.
Тумана над морем не было (редкость!) — и остров Стрежневой не вынырнул из него неожиданно, не навис над головой темными скалами — виднелся издалека, вырастал над волнами медленно, неторопливо… Еще дальше, где-то у горизонта, что-то белело и поблескивало — не то паковый лед, не то сошедшие по Оби-матушке льдины и ледяные обломки, Бессонов разбирался в этом деле не сильно…
Принадлежавшая Карбофосычу будара рассохлась за зиму, растрескалась от мороза, доски намокнуть, набухнуть не успели — и по днищу перекатывалась вода. Сочилось помаленьку, не опасно, все были в сапогах — но Карбофосыч все равно выдал черпак Юрке Стасову, самому молодому в их компании — и тот, вручив Толику свою непритязательную тулку-одностволку, старательно вычерпывал воду.
Остров приближался.
На необъятных просторах России полным-полно островов с названием Стрежневой. Примерно как Черных и Белых речек, а также Долгих, Тихих и Щучьих озер — народная топонимика редко блещет изобретательностью. На каждой реке имеется стрежень, да и речных островов обычно в достатке…
Но этот остров Стрежневой, омываемый чуть солеными водами эстуария Оби, был особенным. Уникальным. Вроде даже объявили его в свое время не то заповедником, не то заказником, — но объявили в столице, исключительно на бумаге, — никакой положенной заповедникам охраны на Стрежневом не было. Да и от кого тут охранять-то, по большому счету? Впрочем, вполне может быть, что выделенные на охрану заповедника деньги кто-то где-то получал и на что-то тратил…
Бессонов подумал, что издали напоминает Стрежневой громадную кофейную чашку — у которой выпал кусок фарфора с одного края. Снаружи скалы, обращенные к воде бесплодными отвесными обрывами — но к центру острова они понижались полого, и почва держалась на этих склонах, и росли деревья — не слишком высокие, но настоящие, а не стланник, как на прочих окрестных берегах. И трава здесь росла, и цветы, каких в тундре нет — Бессонов попытался припомнить, как такие называются, слово никак не хотело всплыть из памяти… Потом вспомнил: эндемики. Как объясняли деятели наук, на острове имела место климатическая аномалия. Солнечные лучи падали под более крутым углом, чем на тундру, где мерзлота коротким летом никак не успевает растаять; да и холодным ветрам не было пути в почти замкнутую котловину…
В центре острова — озеро, круглое, как блюдце. Пресное, с Обской губой не сообщающееся. И — промерзшее до самого дна. Летом успевал растаять лишь верхний слой, а под ним лежал донный лед. Рыба, понятно, в таком водоеме водиться никак не могла.
Вот такой он и был — остров Стрежневой. Почти необитаемый.
Почти — потому что единственный обитатель тут имелся — дед Магадан.
От причала, построенного четыре года назад, после этой зимы ничего не осталось, даже торчащих из воды и прибрежной гальки столбиков. Но лебедка уцелела — стояла вдалеке от уреза воды, куда ни волны, ни льдины не доставали. На трос, рыжий от ржавчины, тоже никто, ни стихии, ни люди, не покусился.