Когда фашистские писаки в газете «Голос Крыма» от 5 ноября напечатали передовицу под названием «Признание врага», в которой приведенную выше немецкую фальшивку о приостановке патриотами активных действий выдавали за призывы «самих большевиков из Москвы», подпольщики сразу поняли, в чем дело, и разъяснили населению провокационный замысел врага. Как только положение немцев на фронтах ухудшалось, террор в тылу усиливался.

Семен Филиппыч очень за меня беспокоился:

— Они ищут подпольную типографию и ловят партизан. Вокруг города и по всем дорогам в лесу — усиленные патрули. И около нашего дома появилась фигура.

Оказывается, совсем недалеко от дома Бокуна поставили патруль, наблюдавший за входящими в город. Если русский появлялся теперь на улице после пяти часов вечера без немецкого конвоира, его расстреливали.

Я условился с Филиппычем, что буду считаться его помощником по сапожной части. Бокун охотно согласился на мое проживание, но торопил с пропиской. Он опасался, как бы не донес в полицию сосед, друживший с немцами.

В условиях постоянных облав и проверки документов на улицах и по домам прописка по домовой книге, отметка в паспорте, регистрация на бирже труда являлись вопросом жизни и смерти не только для меня, но и для моего квартирного хозяина и всей его семьи.

— Где у вас находится домовая книга? — спросил я, когда мы обо всем договорились.

— У меня в сундуке. Я же отвечаю за дом.

— Мне лучше прописаться нелегально, минуя полицию. У меня фальшивый паспорт.

— Не беда. Есть знакомый надзиратель. Можно через него.

— Он подпольщик?

— Нет, но за взятку что угодно сделает.

— Лучше прописаться самим, спокойнее будет. К тому же в адресном столе я не значусь и сразу могу провалиться.

Он задумался. Потом, положив руку мне на плечо, сказал просто:

— Я перед штабом партизан отвечаю за вашу жизнь. Вы старше и опытнее меня. Делайте все, что считаете нужным. Только как вы это устроите без полиции? При прописке в домовой книге они наклеивают марку, накладывают штамп нашего участка, а подписывает начальник полиции. В паспорте тоже ставят штамп.

— Ничего, все сделаем, — успокоил я его. — Дети у вас надежные?

— Можете не беспокоиться. Что скажу, то и сделают.

— Не болтливые?

— Ванюшку, сына моего, летом в деревне арестовали, — помолчав, сказал Филиппыч. — Он за продуктами ходил, а его задержали. Три недели просидел в гестапо. С тех пор кровью харкает… Ваня! — позвал Бокун.

Мальчик вошел. Филиппыч повернул его спиной к нам и поднял рубашку. Худенькую спину с острыми лопатками покрывали свежие рубцы.

— Иди! — Бокун мягко подтолкнул сына к двери и, когда тот ушел, добавил гордо: — Никого не выдал!

Ване было шестнадцать лет. Почти ровесник моим сыновьям…

К нам вбежала Саша:

— Дедушка! Немцы ходят по домам, паспорта проверяют.

— Где они?

— Уже недалеко.

Наскоро посоветовавшись, мы решили сказать, что я помощник Филиппыча, живу в городе, на Дворянской, 20, согласно прописке в паспорте, который мне изготовили в Сочи.

И тут только выяснилось, что в Симферополе Дворянской улицы нет. Улица Горького, которую имел в виду сочинский паспортист, Дворянской называлась в царское время. В начале же революции она была названа Таврической. Так она называлась и теперь, при немцах.

Недобрым словом помянул я тут товарища, который делал мне паспорт.

— Придется прятаться, — торопливо сказал Филиппыч, — а то нехорошо может получиться.

Он открыл половицу, и я спустился в подвал.

— Не зажигайте спичек, — предупредил он, — пол просвечивает.

Я присел за какую-то кадку, чутко прислушиваясь.

Наверху скрипнула дверь, раздался топот немецких сапог и невнятный разговор. Я затаил дыхание и прирос к стенке.

Наконец поднялась половица. Раздался спокойный голос Филиппыча:

— Вылезайте. Все благополучно.

— Кто был? — спросил я, вылезая.

— Немец с татарином-добровольцем. Проверили документы. Немец в русском паспорте ничего не нанимает, смотрел только на фотографию и на печать. А вот в прошлый раз жандарм-татарин был… Ну и собака! У меня два заказчика сидели. Он вертел, вертел их паспорта. К одному придрался, почему отметка биржи труда не по форме — в середине, а не на последней странице.