Впрочем, Журка знал, как быть, только это очень трудно. Но надо. Чтобы потом не краснеть перед Горькой, перед Иринкой, перед собой. Надо переступить через мучительный стыд и проговорить: "Горька, прости меня, пожалуйста, я был самый последний идиот. Я сам не знаю, как мог подумать такое…"

– Горька… ты…

Горька перебил торопливо:

– Слушай, я там тебе книжки притащил, а "Всадника"-то я еще не дочитал. Я его по ошибке прихватил в одной пачке. Ты мне потом его дай опять…

И стало понятно, что говорить ничего не надо.

Иринка и Горька принесли Журке домашние задания, но он сказал, что лучше пойдет делать их к Иринке.

– Если, конечно, можно…

– Вот балда-то! Почему же нельзя? – возмутилась Иринка.

– Я, пожалуй, тоже приду, – сказал Горька.

Так они и сделали. Едва пришла Лидия Сергеевна, Журка поспешил к Брандуковым. Горька был уже там. Они засиделись у Иринки до вечера. Пришел Игорь Дмитриевич. Журка один на один, тихо и сбивчиво сказал ему спасибо за книжку. А тот поспешно ответил, что все это пустяки, мелочи жизни, не стоит говорить об этом, и поскорее перевел разговор на Олаудаха Экиано. Оказалось, что приключения Олаудаха он дочитал почти до конца и завтра попробует сделать несколько рисунков…

Журка вернулся к Лидии Сергеевне около восьми часов и почувствовал себя виноватым. Он узнал, что, пока его не было, Максимка маялся, тосковал и мучил родителей вопросами, когда Журка вернется.

Они сели дочитывать "Приключения Буратино".

…Наутро Журка пошел в школу, и там все было как всегда. Не спросили даже, почему прогулял день. После школы он часа два играл с Максимом в морское путешествие, а потом отпросился у него и побежал к Иринке.

А еще через день, когда они с Максимом обедали на кухне, кто-то позвонил у дверей. Лидия Сергеевна вышла и скоро вернулась. Тихо сказала:

– Там твой папа… Хочет поговорить, но не заходит.

У Журки тоскливо засосало под сердцем. Он аккуратно отодвинул тарелку, коротко вздохнул и вышел в прихожую.

Отец стоял у порога. И Журке на секунду показалось, что ничего плохого не было. Потому что папа – вот он, такой же, как всегда. И Журка потянулся к нему, чуть-чуть не шагнул, чтобы прижаться к знакомой старой кожанке, которую помнил с младенчества. И увидел руки отца с нервными шевелящимися пальцами. И вспомнил, как эти руки скручивали, ломали его. И отшатнулся – не от страха, не от обиды, а от болезненного отвращения.

Но все случилось в один миг, незаметно для других. Журка молча встал перед отцом и вопросительно посмотрел на него. Глядя в угол, отец негромко сказал:

– Вернись домой, сегодня маму выписывают.

Мама! Журка обрадовался в душе, он истосковался по маме. И по своей комнате с Ромкиным портретом. И по прежней жизни.

Хотя прежней жизни все равно уже не будет…

Журка потрогал языком подживший рубчик на нижней губе и ровным голосом отозвался:

– Хорошо, я приду.

– Пойдем…

– Я один приду. Собраться надо.

– Тогда возьми ключ. – Отец протянул его, Журкин, ключик на тонком шнурке.

…Максимка опечалился до глубины души, когда узнал, что Журка уходит.

– Я буду у тебя часто бывать, – пообещал Журка. Ему тоже стало грустно. – Часто-часто. Даже надоем.

– Нет, не надоешь!.. А зачем ты Федота забихаешь? Мне без него скучно будет.

Журка растерянно посмотрел на Лидию Сергеевну.

– Может, правда, оставишь? – спросила она. – Пока в садике карантин… Максимке все же веселее. Ты не будешь мучить Федота, Максим? Журка, он не будет…

– Да разве мне жалко? Пускай! – Журка был рад, что хоть чем-то может утешить Максима.

Лидия Сергеевна обняла Журку.

– Я думаю, ты помиришься с папой. Вы должны разобраться во всем сами… Тут, Журавушка, никто вам не поможет: ни друг, ни учитель. Может быть, только мама…

"А чем поможет мама?" – подумал Журка.

Отец, хотя и отдал ключ, не ушел. Ждал Журку на улице. Журка увидел его, остановился на миг, потом пожал плечами и пошел. Сам по себе. Отец нагнал, зашагал рядом.

– Надо поговорить, Юрий.

Журка молчал, глядя перед собой.

– Слышишь?

– Что?

– Поговорить надо.

– Я слышу, – сказал Журка. – Но я не знаю, про что говорить. Если знаешь, говори.

День был хороший, синий и солнечный. Грязь подморозило, на лужах блестел стеклянный ледок. Журка щурился от солнечных лучей. Иногда трогал языком рубчик на губе.

– Я вот что… – стараясь держаться деловитого тона, сказал отец. – Давай условимся маме ничего не рассказывать. Не надо ее волновать после больницы.