Шрифт:
Что было делать, коли сболтнул? Вполголоса (вернее, «в самую чуточку голоса») я напел ей дурашливую песенку, которую мы, студенты, голосили на вечеринках и на деревенских улицах, когда ездили на осеннюю уборку картошки. Шагаем с поля и, чтобы разогнать усталость, горланим в маршевом ритме:
Тетя Шура, тетя Шура, тетя Шура! Очень видная фигура! Про нее все говорят, Что тетя Шура просто клад!Это был припев.
Откуда она, такая песенка, не знаю. То ли из какой-то оперетты, то ли студенческий фольклор. В любом случае она была в большой дозе нашим творчеством, потому что, кроме припева, почти все слова мы сочиняли на ходу.
И в Москве, и в Воркуте, и на Амуре Знают все о тете Шуре! Без нее нам никуда! Без тети Шуры нам беда!Или еще:
Испытал я на своей на бедной шкуре, Как перечить тете Шуре! Двое суток я без сна, И до сих пор болит спина!Тетя Шура смеялась, вытирая под глазами капельки толстыми заскорузлыми пальцами прачки. Загорелая кожа на лице при этом разглаживалась, на месте морщинок возникали паутинчатые светлые полоски.
Особенно смеялась тетя Шура, услыхав такой куплет:
Мой приятель, мой приятель как-то сдуру Вдруг влюбился в тетю Шуру! Сам себя не узнает И ходит задом наперед…– Ох, веселый вы народ, молодые. Старики теперешнюю молодежь ругают, а я вас люблю…
Дождь так и не перестал. Мы шли домой под гулкими потоками, в которых растворялся желтый свет окон. Для подержания бодрости я, перекрывая шум ливня и рев водостоков, исполнил еще один куплет. Его я придумал на ходу:
Пусть погода, пусть погода будет хмурой! Мне не страшно с тетей Шурой! Дождик льет как из ведра, А нам опять глотнуть пора!Дома тетя Шура дала мне «для сугрева» допить из бутылки красное вино (сама не стала) и велела отдать для стирки все мои грязные рубахи.
Я лег на свою железную кровать с книгой Паустовского и прочитал о чудесном действии на организм крепкого вина маджарки. Прошедший день казался мне замечательным…
Я прожил в Батуми неделю. Но теперь представляется, что не меньше месяца. Наверно, потому, что очень разной была погода. Солнечная жара то и дело сменялась бурными дождями, и каждая такая смена казалась началом новых суток.
То с меланхоличным Альбертом и неугомонной Ингой, то один я бродил по Батуми все время открывая новые экзотические места. То жарился на пляже. Однажды навалилась пасмурная, но без дождя погода. Откуда-то издалека подкатила к городу желтая взбаламученная зыбь – крупная, с пенными гребнями. Я искупался в этих волнах, но осторожно – помнил давний алуштинский урок, когда меня едва не унесло в море. Вода была теплая, как полуостывший чай, и выплевывала на берег мандариновые корки.
Волны гулко бились о борта столпившихся в гавани судов. У пассажирского причала стоял белый румынский лайнер с большущим Сине-желто-красным флагом на корме. Назывался он «Свобода». Это по-русски. А по-румынски не помню, что-то похожее на испанское «Либертад» или английское «Лайберти». Лайнер был такой длинный, что вдоль него открыли специальный катерный маршрут для туристов. Но желающих было мало. Катера прыгали в крутых волнах, как поплавки…
Вечером я с удовольствием шел в одноэтажный окраинный переулок. Горели неяркие окошки, в порту светились иллюминаторы и мачтовые огни, в море мигал маяк.
Возможно, это был тот маяк, где в начале двадцатых годов скрывался бывший лейтенант Черноморского флота Ставраки – тот, что после восстания на крейсере «Очаков» и приговора суда расстрелял лейтенанта Шмидта и его товарищей. Об этом я читал у Паустовского в «Броске на юг», в главе «Маячный смотритель». А еще я – совсем недавно, в Вильнюсе, – знакомился с архивом знаменитого юриста Тадаса Врублевскиса, который в 1906 году защищал Шмидта на суде. В деле были письма, написанные рукой Шмидта. Я брал их в руки, как нечто нереальное, занесенное в наши дни странным ветром времени. Но все, что случилось со Шмидтом было реально. Его яростный порыв, его боль, его кровь. И горькая радость последней любви. И чудовищное, за рамками человеческого понимания, предательство Ставраки, бывшего друга…
Я рассказывал историю Шмидта тете Шуре, и она покачивала головой, снова вытирая капельки под глазами
Возвращаясь из города, я знал, что тетя Шура встретит меня как своего. Как нагулявшегося любимого племянника. Мне казалось, что мы знакомы давным-давно.
Несколько раз я уже по своей инициативе вспоминал о ликерчике. Тетя Шура не отказывалась, хотя и вздыхала смущенно:
– Ох, балуешь ты старуху, Славушка.
Но я баловал не ее, а, скорее, себя. Мне нравились уютные вечера в старой полупустой кофейне и неспешные беседы с тетей Шурой.