В такой обезьяньей позе долго не удержишься и многого не разглядишь. Хорошо бы влезть совсем, сесть наверху или спрыгнуть туда — за ограду. Пройтись бы там, узнать, что к чему. Есть же там несекретное: разве секрет, как живут и отдыхают солдаты, как изучают, скажем, автомат, который во многих фильмах показан? Разве засекречены спортивный городок и то, что под брезентом на воздухе? Впрочем, к брезенту можно и не подходить…

Никого поблизости, никто не обнаружит его. Ну, допустим, тот, что у калитки, все-таки увидит. Догонит, поймает, выпроводит. Ведь не станет же он, советский солдат, стрелять в пацана?

Какая-то неведомая и необоримая сила тянула Максима, и он закинул ногу на ограду. «Только погляжу, только получше погляжу», — тихо говорил он себе, устраиваясь на косо уложенных кирпичах. Но та же неведомая и необоримая сила толкнула его с ограды на запретную территорию. Он спрыгнул и уже на лету увидел, что под оградой кто-то сидит. Максим весь похолодел, вильнул телом, плюхнулся на четвереньки в каком-то сантиметре от сидящего. Да так и застыл.

Мгновенный испуг потряс рядового Юрия Козырькова и пионера Максима Синева. Так бывает, когда в ясном небе разразится внезапная сухая гроза. Короткая и шумная — от нее сразу и страшно и легко: напитанные электричеством волосы еще пугающе потрескивают, а сжавшаяся было душа уже весело расправляется.

Однако через несколько секунд и Юра Козырьков, и Максим Синев совсем пришли в себя и ощутили облегчение. Конечно, они немного стыдились своего страха. И, как водится, показывали, что ничего не произошло, кроме невольного и смешного мига растерянности, — так это от неожиданности! С кем не случается?!

Перед Юрой был худощавый, но крепкий паренек, чубчик у него выгоревший, а через все лицо, от уха, через скулу, через нос, через другую скулу и до другого уха, пролегла густая огненная полоса конопушек, таких раскаленных конопушек, что, кажется, от них пареньку жарко — на носу капельки пота выступили. И над этим пламенем — темные, с блестками, хорошие — честные глаза.

А перед Максимом был худощавый солдат с нежным лицом. Не задохлик, но и не богатырь. Уши его просвечивают на солнце, как фарфоровая чашка. Максим прикусил губу, чтоб не рассмеяться. И потому, что побоялся обидеть незнакомого человека, и потому, что угадал по глазам этого незнакомого человека: неприятность с ним случилась.

Как говорится на военном языке, разведка наблюдением закончилась успешно. Теперь надо было собирать данные друг о друге опросом.

Юра вспомнил своего мастера, его манеру обращаться к юным новичкам, пришедшим на стройку. Вспомнил и спросил в его манере:

— Ты кто таков, а?

Максим толково изложил общие сведения о себе: имя и фамилию, образование, место постоянного жительства, причины передислокации, характер связей с представителями местного населения.

— Так ты тоже сегодня приехал? — обрадовался Юра.

— Я ж говорю…

— И на площади был, на митинге, когда нас встречали?

— И полковника Велиха слушал, и с ним в «Волге» домой ехал…

— Вот здорово, вот совпадение!

— Я, может, вас видел там, да не запомнил — вы же в другом были, не в солдатском.

— Ну да, — подтвердил Юра и спохватился — представился: — Меня Юрой зовут. Рядовой Юрий Козырьков.

Юра хоть и искал уединения, но, конечно же, больше всего нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь понимающим и вместе с тем совершенно беспристрастным.

Юра и рассказал Максиму о своей неприятности.

Максим не охал, не ахал. Он, вообще-то, не знал, что в таких случаях говорится, что делается. Не мог, значит, поступать рассчитанно, педагогично, что ли. В его темных глазах было желание помочь, выручить, избавить от неприятностей, было серьезнейшее отношение к тому, что ему рассказали. Ведь самое плохое, когда твою беду стараются приуменьшить, дескать, пустяк, перемелется — мука будет! Вроде помогают, а на деле, может и не желая того, никчемность твоих переживаний подчеркивают. Максим понимал и не скрывал, что понимает: неприятность, случившаяся с его новым знакомым, — настоящая неприятность.

— Знаешь, — между тем говорил Юра, — так мне хотелось с самого начала все делать очень хорошо. Не потому, что следят за мной и могут наказать, а потому, что не могу иначе, сам по себе должен все делать очень хорошо. Понимаешь?

— Понимаю…

— А как теперь?

— Так всякий может… — начал было Максим. — Исправляются ж люди! Даже в школе дают исправиться!

— Я обещал родителям, что сразу напишу, в первый же день. Они ждать будут. А что я им напишу?

— А вы коротко: жив-здоров. И адрес… А еще лучше — телеграмму! — вдруг озаренно воскликнул Максим. — А через несколько дней, когда дело пойдет, письмо пошлете, расскажете о том, что было, да прошло…