Левашов тоже был приглашен в Москву «эту» из Москвы «той», где он без особого интереса и удовольствия продолжал исполнять свою синекуру Председателя Юго-Россо-Советского союза беспартийных евразийцев. То есть фактически «смотрящего» при Троцком, чтобы не позволять Генеральному секретарю и Председателю Совнаркома в одном лице отступать от достигнутых договоренностей.

Урок, преподанный Льву Давыдовичу в прошлом году, когда в результате операции «Никомед» при участии тайно доставленных в Москву корниловцев, с большой кровью, но радикально была выкошена объединенная право-левая, а также и любая другая оппозиция его «новому курсу», пошел впрок. Троцкий прекрасно понял, что ему позволено строить коммунизм в «отдельно взятой стране» только до тех пор, пока он ведет себя «правильно». А если вдруг потребуется, та туманно-дождливая «варфоломеевская ночь длинных хрустальных ножей» легко и свободно может быть повторена против его режима, и шансов хоть как-то воспрепятствовать такому варианту у него нет никаких.

«Демон революции» до сих пор не улавливал «высшего» смысла происходящего. С его позиций, если врангелевская армия была способна уничтожить советскую власть, то это непременно следовало бы сделать. Но ей позволили удержаться, а ему — править более чем третью территории бывшей Российской империи, с Москвой, Петроградом, Уралом, выходом к Балтийскому и Белому морям. Зачем, для чего?

Хотя и господин Новиков, и «беспартийный коммунист» товарищ Левашов неоднократно объясняли, что ставят некий социологический натурный эксперимент — мол, какой общественный строй покажет себя более эффективным и подходящим русскому народу, тот и возобладает по всей стране, проигравший же мирно с ним сольется, «конвергирует», как выразился Андрей Дмитриевич.

На данном этапе Троцкого это устраивало. «Нравственно все, что идет на пользу революции». Ильич брал деньги у немцев, чтобы учинить революцию здесь, а потом и в Германии, и ничего. Так отчего не брать гораздо большие деньги у «врангелевцев» (хотя на самом деле он Левашова, Новикова и их помощников врангелевцами не считал, давно понял, что Врангель — такая же марионетка, как и он сам)?

Данный ход мыслей Троцкого Левашову в принципе импонировал, только вот делать в Москве ему было нечего. Год-два никаких острых событий там не произойдет, а заниматься бесплодной болтовней и наслаждаться семейным счастьем с Ларисой ему надоело. А уж самой Ларисе — тем более. Не с ее энергией организовывать культурно-просветительскую деятельность и насаждать нравы конца двадцатого века среди жен красных сановников.

А тут вдруг появилась работа по специальности. И для него и для нее.

Олег, переселившись в «нехорошую квартиру», расцвел на глазах. Прозвище это квартира на Столешниковом получила, конечно, совершенно незаслуженно. До сих пор она только и делала, что спасала и выручала друзей в самых безвыходных ситуациях. Берестину подарила браслет-гомеостат, помогла Новикову и Ирине выскочить из декабря девяносто первого, не говоря уже о том, что в заварушках московских событий двадцатых годов, не имея такого тыла, им вряд ли удалось бы выжить.

И тем не менее, существующая вне времени и в непонятном пространстве, являющаяся «пересадочной станцией», связывающей «нормальные», взаимопроникающие и взаимодополняющие реальности с уровнями, недоступными пониманию (даже и не с Узлом Гиперсети, а чем-то, что порядком выше), квартира до последнего времени если не путала, то очень и очень настораживала всех, к ней прикосновенных.

Чего это она перемещается вдоль и поперек времени (всегда оставаясь в том же пространстве?) вроде бы по собственному усмотрению? И время внутри нее течет непонятным образом. Обычно соответствует «забортному», но бывают и сбои. И никто гарантировать не может, что в следующий момент произойдет. Вдруг она самопроизвольно в шестьдесят шестой или тридцать восьмой опять отскочит или унесет в «иные сферы»? Поэтому никто здесь без крайней нужды даже на ночевки предпочитал не оставаться. Жутковато было, и это — нашим героям!

Да и сейчас, после всех полученных гарантий не в пример спокойнее жить на нормальной жилплощади, используя «эту» только в технических целях.

Чисто интуитивно все, к ней причастные, ощущали «нечеловеческую ауру» артефакта, хотя и успокаивали себя разговорами насчет благорасположенного к ним «домового». Шульгин некогда объяснял Ростокину, что более всего на нервы давил факт, что никаким образом не удавалось выяснить, ни через Антона, ни через Сильвию и Дайяну, каким образом все это функционирует?

Откуда берется свет, газ, горячая вода, автоматическая телефонная связь, вполне совместимая с архаической коммутаторной, когда «за бортом» голодная, вымерзающая Москва двадцать первого года, лишенная даже обыкновенных дров? Кто регулярно, в полном соответствии с внешними условиями, обновляет запасы денег, бланков для документов, продукты в холодильнике и одежду в гардеробе, причем размеры костюмов и обуви поразительно совпадают с параметрами повременных обитателей квартиры?

Почему, наконец, она впервые открылась Берестину в шестьдесят шестом, но была закрыта для Ирины весь период ее работы в Москве вплоть до Исхода в восемьдесят четвертом? И вдруг приняла ее и Новикова в девяносто первом? И откликнулась на отчаянный мысленный призыв Андрея семьюдесятью годами раньше. После чего заработала в четком плановом режиме. И в той, и в этой реальности.

Но постоянно, насколько известно, жил в ней почти десять лет один только Валентин Лихарев, исчезнувший бесследно и неизвестно когда. По крайней мере — до шестьдесят шестого года. И, что по-своему забавно, почти двадцать лет его судьба никого из аггрианского руководства не интересовала. По крайней мере, забросив Ирину как бы для замещения вакансии, никто ей ничего о возможности пользоваться квартирой не говорил и задачи ее расконсервации не ставил. Команда прошла только перед самым концом, в восемьдесят втором.