Сделавшись отставником, Евсей Карпухин быстро состарился. Бакенбарды его стали растрепанными и редкими, светлые глазки под косматыми бровями слезились, крепкий большой нос превратился в мягкую пористую грушу. Дед часто кашлял, виновато улыбаясь при этом и открывая редкие прокуренные зубы. Однако силы не потерял.

У всех таких инвалидов путь был один — в яличники. И всем хватало работы, потому как в городе изрезанном длинными бухтами, яликов нужно множество, даже если население совсем небольшое…

Евсей Данилыч, однако, общим путем не пошел. Руки у него были умелые, способные к тонкой работе. Начал он резать из грушевого корня курительные трубки, плести для хозяек узорчатые корзины, мастерить всякую мелочь для кухонного хозяйства. Все это добро его дочь, мать Федюни и Савушки, неплохо продавала на рынке, а порой и на пристанях — заезжим иностранцам. Такой доход был совсем не лишний, потому что отцу ребятишек, матросу с парохода «Благодарение», что ходил от здешнего порта до Одессы, платили не густо.

Однако с прошлой весны дед Евсей Данилыч почти оставил свой промысел и занялся делом, на первый взгляд совсем не прибыльным и даже ребячьим. Начал он мастерить корабль саженной длины. По-умному говоря, модель. И не просто безымянный корабль, а свои «Двенадцать Апостолов», которых помнил до самой малой досочки, до последнего нагеля в обшивке (так он утверждал).

— С этой памятью возведу я корабль с достоверностью, мне и бумаг никаких с чертежами не требуется, — говорил он внукам слегка самодовольно. — И пускай люди после меня знают, какой он был наш корабль в полном соответствии с натурою…

Коля с приятелями раза два уже был у Евсея Данилыча, разглядывал наполовину готовую модель. На первый взгляд она казалась даже не наполовину, а вовсе готовой. Но требовалось смастерить еще множество мелочей для корпуса и оснастки, выточить и расставить по орудийным палубам пушки, сшить и подвесить к реям паруса, протянуть немало тросов бегучего такелажа…

Евсей Данилыч работал в каменной пристройке, которую, конечно же, именовал кубриком. В кубрике был для ночевки широкий топчан, для тепла — железная печка, для гостей — сиденья-чурбаки, напиленные из утлегаря шхуны «Каламита», что в позапрошлом году раздолбало штормовой волной о камни прямо на внутреннем рейде, у Павловского мыса.

Ребята рассаживались на чурбаках, а Евсей Данилыч заводил какую-нибудь историю.

Самый любимый рассказ деда был про то, как сопротивлялся затоплению его родной корабль «Двенадцать Апостолов».

— Это князь Меншиков, не к ночи будь помянут, надумал таким путем загородить рейд. Сперва одну линию затопили, а после и вторую — между Михайловской и Николаевской батареями. Владимир Алексеич Корнилов, он геройский был адмирал, ни за что не хотел флоту такой погибели, говорил: «Выйдем на открытую воду и схватимся с врагами по-честному, как того велят морские законы. Или победим или погибнем честно для славы русского флага… Только не все командиры его поддержали. По правде говоря, даже Павел Степаныч с ним не согласился, хотя была у них крепкая дружба. Мол, погибнуть дело не хитрое, а кто же тогда будет защищать город? Враг войдет беспрепятственно, потому как светлейшему князю со своей сухопутной армией против союзников ни за что не устоять, город-то был открытый, бастионы еще не построены…

Ну и начали топить корабли. Слезы слышны по всем берегам, народу собралось видимо-невидимо… Это сейчас в городе безлюдье, а в ту пору было тут населения почитай сорок тысяч… И вот все сорок тысяч — в плач. А морякам какой выход? Приказ есть приказ. Прорубают днища. Корабли один за другим идут на дно. Как есть с пушками, с припасами, потому как выгружать было некогда, опасались, что враг вот-вот начнет вторжение…

Ну, значит, все назначенные корабли и фрегаты уже ушли на дно, только «Три Святителя» никак не хотят тонуть. Еле покончили, утопили пушками с «Громоносца».

А мы на «Апостолах» думаем: «Господи, неужели и наша судьба будет такая же? Ведь и повоевать не успели как следует». Потому как не повезло нам перед Синопом, не успели попасть туда из-за открывшейся течи…

Поставили нас у входа в Южную бухту. Вскоре началась бомбардировка, та, в которой погиб Владимир Алексеич Корнилов. Нам же опять с врагом сражаться неспособно, закрывают его от нас берега да наши же позиции. Матросы чуть не плачут. А командир говорит: «Не горюйте братцы, скоро свезем пушки на сушу и сами пойдем на батареи, там успеем посчитаться с неприятелем». Так оно и вышло. Почти все ушли с орудиями на берег, лишь самую малость от команды оставили, несколько десятков из тысячи человек. И я в это число попал. Просился тоже на бастионы, да офицеры говорили: «Надо кому-то и за кораблем смотреть. А тебе, Данилыч, и поберечь себя не грех, в годах уже, сверх сроку служишь»… А на корабле в ту пору был плавучий госпиталь…

Обидно мне, товарищи бьются, будто сам наш корабль весь в сражении, а я, значит, вроде милосердной сестры… Но пришел и наш черед. К зиме те суда, что были затоплены, разболтало, ослабла их линия. И решили устроить вторую, ближе к Южной бухте. Туда-то назначили и наш корабль…

Ну, все исполнили, как приказано: спустили стеньги, подпилили шпангоуты, прорубили днище… Все другие корабли, кто был в линии, ушли на дно, а наш никак. То же, что в прошлый раз со «Святителями». Мы-то, конечно, уже на берегу, смотрим с Павловского мыса, как наш корабль, будто живой страдает, погибать не хочет, и сами мучаемся, будто все наши души там остались.