Шрифт:
— Нет, сеньор учитель, тот, кто идет на расстрел, получает причастие капеллана!
— Какое утешение… переодетый стервятник причащает!
Раздавшийся вблизи оглушительный взрыв двух ракет-хлопушек, взлетевших ввысь и возвестивших о том, что тело мальчика опускают в могилу, прервал спор между священником и учителем. Падре Сантос ограничился красноречивым жестом, означавшим, что сутана все же лучше, чем ослиные уши или рога черта на голове.
Осталось лишь утоптать землю на свежей могиле, укрепить крест в груде камней и — что значительно тяжелее — уйти отсюда, оторвать от маленького холмика мать, которая будто пустила корни рядом с останками своего малыша. Ничто не пускает так быстро и так глубоко корни, как горе. Пришлось оттаскивать ее силой. Мать сопротивлялась, она не могла расстаться с одиноким крестом, на перекладине которого было написано имя: «Венансито»…
Пономарь подошел поздороваться с Маленой у самых дверей дома священника. Пьедрафьель простился с ними в воротах кладбища, и лишь Малена и Танкредо сопровождали священника до его дома, и тут его поджидали. Лицо Танкредо с широкими и толстыми губами улыбалось; ботинки у него больше ступней, штаны длиннее ног, голова шире туловища, а волосы — настоящая копна. Что-то пережевывая, пономарь протянул:
— Тут Кайэтано Дуэнде искал…
— Кого, меня?
— Да, сеньорита…
— Не сказал зачем?
— Нет, не сказал.
— А вы не знали, что я на похоронах?
— Сказал ему, но он только головой помотал и был таков…
С дерева сорвалась стайка голубых кларинов и взмыла к церковной колокольне. Малена спросила:
— А эта ива, чья она?
Танкредо посмотрел на сеньориту Табай с некоторым недоверием, не понимая, что она — смеется над ним или просто рехнулась. Как это понимать, чье дерево?!
— Чья? Ничья, [53] сеньорита, своя собственная… Как вы принадлежите себе, так и дерево…
53
53. Ничья — часто употребляемое обращение к женщине.
— Я неточно выразилась… Хотела узнать, принадлежит ли эта ива кладбищу или церкви.
— Выросла она на кладбище, а ветви перебросила к церкви…
— Как она прекрасна…
— Прекрасен только господь бог!
— Что же это падре не возвращается?..
— У вас к нему дело?
— Просил подождать…
— Пойду и напомню ему, а то он подчас забывает… и… — остальное Танкредо пробормотал уже себе под нос, — …тем более, что ждет его какая-то ненормальная, еще спрашивает, чьи деревья… Боговы, чьи же еще они могут быть!.. Да и этот сеньор священник тоже, пожалуй, тронулся: всякий, кто много читает, в конце концов приходит к тому, что почти ничего не знает…
Малена подошла к иве и прислушалась к шепоту ее ветвей, вздрагивающих, как ее собственное тело; она смотрела на иву, приоткрыв губы, и что-то молча говорила ей — дыханием, взглядом, биением пульса. Да, она обращалась к ней, благодарила ее за помощь любимому в ту ночь, когда рядом проходил патруль и когда Хуан Пабло услышал вынесенный ему приговор. Любимый был здесь, под этими ветвями; в ту ночь она выгнала его из дому, а эта ива, выросшая среди мертвых, дала ему, живому, приют… Но если бы она не выгнала его, не сказала: «сейчас я хочу, чтобы ты ушел», его бы схватили…
Стараясь скрыть волнение — только она и Пополука знали об иве, — Малена вместе с падре Сантосом направилась к школе.
— Я получил свежие газеты, но не хотел тебя тревожить, — на ходу сказал ей священник.
Малена от неожиданности оступилась и, стараясь скрыть волнение, произнесла:
— Его схватили?
— Нет, дитя мое, нет, не произноси таких слов. В газетах сообщается, что усилена охрана на границах и что всех участников заговора вчера вечером приговорили к смерти. Завтра казнь.
— Его арестуют и убьют, объявят, что он убит при попытке к бегству, — и никто ничего не узнает…
— Выбрось это из головы; это скомпрометировало бы правительство!..
— Скомпрометировало правительство?
— Пойми, дитя, правительство, как все правительства, пришедшее к власти с помощью насилия, считает, что авторитет и террор — это одно и то же и ничто так не терроризирует, как смерть, но здесь — особый случай. Меня пугает другое… — Падре вытащил платок и вытер пот с лица… — Прикончат кого-нибудь на дороге и заявят, что это был он…
— Прошло уже двадцать семь дней, — вздохнула Малена, — двадцать семь суток, считая с сегодняшним днем! Удивительно, как я до сих пор не сошла с ума…
— Господь всемогущ, уповай на его милосердие!
— А вы святой человек, падре!
— Не кощунствуй!.. Свят только господь бог!.. Оставить тебе газету?
— Раз там нет ничего о Хуане Пабло, не надо. Занесите их директору Гирнальде, он жаждет новостей…
— Наш сообщник!.. — рассмеялся священник. — Ну и ну!.. Либерал с претензиями, он прямо-таки извелся из-за этих цветов. Не поверишь, похудел настолько, что одежда на нем болтается. Всякий раз, как он меня видит, умирает со страху, что я принес плохие вести.