За эту ложную свою гордость, за себялюбивую наивность, за упрямую уверенность в том, что любовь оправдывает все, Томален Эссили заплатила сполна.

Первые несколько месяцев замужней жизни расплаты не предвещали. Сияние любви преображало привычный мир до неузнаваемости, все вокруг преисполнялось иным, глубинным смыслом — и балованная семнадцатилетняя девочка переносила тяготы неустроенного и не слишком-то богатого житья не просто терпеливо, а восторженно. Все было как в балладах. Всё было прекрасно. Все было… как-то немного не так. Или все же так? А как надо, как оно должно быть? В балладах об этом ничего не говорится. «Они жили долго и счастливо» — вот и весь сказ. А что делать, если даже в самые счастливые минуты делается вдруг страшно, так страшно, и от непонятности, неуместности этого страха ничуть не легче — только страшнее? Ведь если страшно — значит, что-то все-таки неправильно?

Ну конечно, неправильно. Потому что построено на обмане. Мален обманула своих близких, все дело в этом…

Во всех случайных, как ей тогда казалось, размолвках и неурядицах Томален винила в конечном итоге всегда себя. Для человека, который уже изрядно виноват перед кем-то, это вполне естественно. Сознание вины — подлинной, непридуманной — притягивает к себе любые вины без разбора, как магнит притягивает железные опилки. Таэру не пришлось особо усердствовать, обвиняя ее, если что-то не ладилось, — она и сама верила, что это ее и только ее вина. Она не замечала, что всякий раз оправдывает Таэра, — а когда все же начала замечать, винила себя и в этом: разве он дошел бы до таких крайностей, как двухчасовая ссора, если бы она ему во всем не потакала? Ей следовало хоть что-то предпринять. Что может предпринять наивная семнадцатилетняя девчонка, если муж лет на восемь ее старше и уж точно раз в восемь опытнее? Этого вопроса Томален себе не задавала.

Впрочем, размолвки тогда были редкими и пустячными. Да и есть ли на свете влюбленные, которые никогда не ссорились?

Предложение вернуться в Меллу и помириться с родными Томален восприняла с радостью. Она не заметила, что Таэр предложил вернуться в Меллу именно тогда, когда закончились деньги — в том числе и вырученные за ее чудесное платье. А если бы и заметила — разве это главное? Ведь она вернется домой, и ее родные увидят, что она была права, что она счастлива. Они больше не будут сердиться и огорчаться. Они тоже будут счастливы. И все наконец-то будет хорошо и правильно.

Ни родители, ни брат ее не винили и не корили. Не пытались говорить ей разные правильные слова, которых она бы все равно тогда не услышала. Запоздалые правильные слова, которые уже никому и ничему не могли помочь… да и раньше бы не помогли. Мален не видела, не могла увидеть ни ужаса матери, ни горя отца, ни бессильного отчаяния брата. Они-то как раз видели все — и ничего не могли исправить. Попытаться «открыть глаза» влюбленной дурехе и оттолкнуть ее от себя непоправимо, оставив во власти проходимца, — или же не пытаться и молча наблюдать, как она сама идет к собственной гибели? Бывают же такие житейские положения, когда выбор предоставляется разве что между чумой и холерой, и которое из двух зол ни выбери, оба хуже. Поводов, чтобы вмешаться и потребовать развода, не было. Образумить Мален было невозможно. Оставалось попытаться спасти то, что еще мыслимо спасти.

Когда Таэр — исподволь, издалека — завел разговор о приданом, оказалось, что оно только Мален и дожидается. Разве семья может отказать в чем-то любимой дочери? Есть у нее приданое, как не быть, и притом богатое. В виде капитала, вложенного в один из самых солидных ниальских торговых домов. Оформленного, разумеется, на Томален Эссили лично. Ренты с него — записанной опять-таки на Мален — более чем достаточно для обеспеченной жизни. А изъять его из дела можно единственно по запросу за подписями самой Томален и ее отца, и никак иначе, так что Мален может быть полностью спокойна — без ее согласия семья не может и притронуться к этим деньгам, что бы ни случилось. Мален и была полностью спокойна: она-то в отце не сомневалась, но Таэр был уверен, что за ее приданое придется побороться — как же хорошо, что теперь он видит, что опасался напрасно!

Сухости его ответного: «Да, конечно», — она тогда не поняла. Да и как ей было понять скрытую ярость авантюриста, который собирался заполучить приданое и под любым предлогом развестись с женой и вдруг обнаружил, что разгадан ее родителями и совершенно не властен над желанными деньгами!

Роль свою Таэр играл тщательно. Когда за год до рождения Линни он заговорил о возвращении в Ниале с женой, у родных Мален не было ни причин, ни поводов воспрепятствовать. Поводы появились уже в Ниале, и то не сразу. Первое время Таэр держал себя в руках. Зато когда понял, что жаловаться в своих письмах родителям Мален нипочем не станет, осмелел, и удержу ему просто не стало.

Любовь терпит многое — но все-таки не все. Любовь прощает непростимое, и прощает долго — но все-таки не до бесконечности. Любовь закрывает глаза на провинности, особенно если знает за собой вину, — но рано или поздно глаза откроются.

Родители были против ее брака с Таэром не потому, что он ниал, а потому что он сукин кот и мерзавец, — но Томален сопротивлялась этой истине руками и ногами. Себя и только себя она винила в загулах и изменах Таэра, в его попойках и карточной игре. Томален все еще любила — и еще надеялась на что-то. Отрезвление пришло мгновенно — когда Томален обнаружила в камине обгорелый клочок бумаги, на котором Таэр упражнялся в подделке подписей — ее отца и ее собственной.

Мир рухнул и раскололся пополам — многие ли сумеют быстро выбраться из-под обломков? Мален была не растеряна даже, а оглушена. Она не могла понять, что ей теперь делать. Любовь любовью, но… но это уже не шутки. Зачем Таэру понадобились их подписи? Нет, в Мелле ему нипочем не удалось бы выдать свою подделку, даже самую удачную, за подпись ее отца — любой в Мелле отлично знал, что господин Арант не подписывает платежных поручений или векселей, не сопроводив документ еще и подписью жены или сына: раз деньги семейные, то и тратить их должно не в одиночку. В Мелле по такой бумаге Таэр не получил бы ничего — кроме камеры в городской тюрьме. Но это в Мелле, а здесь, далеко от Меллы, где об этом обыкновении отца не знают — зато знают, что получатель предъявит две подписи, самой Мален и ее отца…