Пока он жив, его судьба — служить предлогом для того, чтобы они могли его убить. Мертвый, он разойдется им на трофеи [175] . Они разделят его между собой и унесут прочь. Его следы [176] со временем превратятся в человеческие следы, а отметины, им оставленные, сплошь будут сделаны неловкими руками людей [177] . Чудовищные перевоплощения вепря — вспышки ярости, неуемная жадность, самые странные и невероятно огромные формы, которые он принимает, — должны все до единой быть согласованы с нашими собственными, вполне бытовыми потребностями, потому что только мы сами творим своих чудищ [178] .

Спервоначала звуки схватки стали глуше, как будто бойцы в пылу сражения пробивали себе дорогу все глубже и глубже в недра горы. Потом они сделались прерывистыми, и перерывы между всплесками шума становились все дольше. Настороженные уши Меланиона сами восполняли еле слышные звуки, которые он пытался отследить, превращая ритмически всплывающие пузырьки пульса в темный и смертельно опасный накат вепря, шипение натруженных легких — во вздохи и вскрики убийц.

…босою ногой должны ступать те, кто хочет превзойти смутный след дикого зверя, дабы скрип сандалии под увлажнившейся стопой не прогнал сна от глаз дикого зверя… [179]

Потом пещера умолкла. Он вспомнил поднимающихся на крыло водоплавающих птиц: крылья жадно хватают воздух, лапы судорожно бьют по воде, пока последний удар, последний толчок не оторвет их наконец от поверхности озера и не взлетят они в небо. Птица уходит в точку, а потом и вовсе исчезает, не оставив и следа того, что только что была здесь. Вода — такая поверхность, на которой следов от происшедшего остается не больше, чем на поверхности камня. И по обеим ночной охотник вынужден пробираться ощупью, как слепой.

Даже и во тьме они истребляют диких зверей при свете луны… [180]

Какая бы фигура ни вылепилась со временем из его плоти и крови и какую бы форму ни приняла назначенная этой фигуре добыча, они все равно останутся — «Меланион» и «то, за чем Меланион гонится». Юноша, который стоит один-одинешенек в провале, вырытом между соседних гор, и слушает тихую болтовню собственного сердца. Сухожилиями пришита его плоть к каркасу из костей. Вес его давит на пятки. Горло саднит. Кожу продергивает дрожью от холода.

Однако «Меланион» ничего этого не чувствовал, он был невесом, уступчив и ласков со всеми, даже с собственной дичью: с легкой на ногу женщиной, которая бежит от него, или с охотницей, чьи стрелы навострены на Калидонского вепря, или даже с самим этим зверем. Его дело — преследовать, стремиться, подходить поближе. И никогда ни взять, ни стиснуть руку, ибо тогда все трое сплошь покроют ему руки серебристо-серой паутиной, такой, которой заплетают пауки росистую траву, — а потом освещает ее, играет на ней солнце поэтов.

Он оказался на развилке собственного следа. Позади осталась возможность затесаться между призрачными тенями охотников, с чьей тропы он свернул на склоне Аракинфа. Вернуться к ним сейчас значило бы сохранить себя так же, как сохранятся они, натянуть себя как струну меж других струн, стать фигурой, необходимой в каждой из этих историй. Его деяния вплетутся в следы, оставшиеся от их деяний, и тем будут жить — между извивами и петлями историй про охоту на Калидонского вепря. Выйти из их числа означало пещеру. Он посмотрел на темный провал, который уже поглотил охотницу и ее мужчину.

Ночной охотник — он берет вепря… [181]

Здесь не было «мягкой земли», чтобы записать его путь, но — только камень и тьма пещеры. Свет луны сюда не дойдет; он будет слеп и беспомощен против вепря, чьи следы останутся незаписанными, как и его собственные, и еще — тех двоих, что вошли сюда раньше, чем он. А сколько было до них, подумал он. И сколько будет после?

И что, он действительно встал, хрустнув коленями, почувствовав, как затекли в бездействии мышцы? Он действительно повернулся спиной к узкому входу в ущелье и вместо этого двинулся по направлению к пещере? Отследить его выбор было никак невозможно, и — ни единого свидетеля вокруг, который потом смог бы об этом вспомнить. Вот никто и не видел, как он взобрался вверх по каменистому склону, никто не записал, как он поколебался — немного — у входа, чтобы бросить через плечо последний взгляд — буквально на секунду. И как только он сделал свой первый неуверенный шаг вперед, в темноту, ничего не осталось, что зафиксировало бы самый факт его существования — или окончание оного. Быстро затухающая рябь продернула тьму возле входа, а потом и сама в ней растворилась. Он остался не учтен, если эти события вообще хоть как-то соотносились с теми, которые позже оказались линией его судьбы: уйти в темноту и тишину, ничего не оставив. Примкнуть к тем, кто канул в вечность.

Фрагмент Палефатовой «De Incredibile», дошедший до нас в более поздней эпитоме этой книги, впервые фиксирует судьбы Меланиона и Аталанты [182] , которые позже прописал в своей «Библиотеке» Аполлодор: «…и Меланион на ней женился. Говорят, что эти супруги однажды, охотясь, зашли в храм Зевса и там насладились любовью; за это они были превращены во львов». Гигин воспроизводит и приукрашивает эту историю, так же как Нонн и — Сервий, в своем комментарии к Вергилиевой «Энеиде» [183] . Поздние мифографы, следуя за Гигином, истолковывают эту метаморфозу как постигшее любовников наказание за невоздержанность и ссылаются на Плиния, который утверждает, что львицы приживают котят не от львов, а от леопардов. Так что в результате происшедшего преображения они будто бы утратили всякую возможность повторить святотатственный акт.