— Известный немецкий критик поставил последним строкам поэмы такой диагноз: «фатальная неопределенность». Что, в свою очередь, насколько я помню, привело к весьма ожесточенной дискуссии.

Сол понимал, куда клонит Фоше. «Известный немецкий критик» уже давно взял свои слова обратно, однако Сол не стал об этом упоминать. Он начал говорить о том, что в глубине даже самого что ни на есть точного воспоминания всегда живет неизбывный привкус сомнения. Воспоминания — существа опасные, и опасность эта таится в самой их природе. Люди и выдумывать начинают потому, что иначе просто не могут. Он попытался выразить эту мысль как можно яснее и проще.

— Ну, это вопрос слишком сложный, — сказал Фоше уже во второй раз за сегодня. — Вы согласились на экранизацию. Но степень неоднозначности, допустимая в поэзии, в кино попросту невозможна. Приходится принимать решение, что показывать, а что нет. Многие обозреватели здесь, в Париже, были сильно удивлены тем, что вы дали согласие на киноадаптацию, да еще и режиссеру, известному своими, скажем так, бескомпромиссными методами работы. Финал вашей поэмы уходит во тьму — в стигийскую тьму, если позволите, — в которой путеводные нити, намеченные вами в начале поэмы, либо отсутствуют, либо теряются из виду. Но разве можно снять подобную тьму в кино?

Этот вопрос был предназначен для Рут, сообразил Сол. Насколько он понял, ее фильм задумывался как своего рода продолжение или постскриптум к поэме. Время действия переместится в некую не слишком определенную современность, и чисто эмоциональный сюжет об охотниках и об их добыче продолжится так, словно все они остались живы. Все тайные ходы его собственной поэмы закончатся задолго до начала той сцены, которой откроется фильм. В полной безопасности. Они с Рут знакомы с детства, поведал он Фоше, который тут же разыграл удивление и перевел разговор на проблему взгляда в прошлое и на те шутки, которые иногда играет с нами история. Затем ведущий задал длинный и сложносочиненный вопрос, нарочито перегруженный всяческой умностью, — и Сол почти сознательно пошел на чисто внешний комический эффект, ответив простым: «да». По поводу молоденькой актрисы, которая должна была сыграть роль Аталанты-Фиеллы, ходили кое-какие слухи. Эфирное время подходило к концу.

— Мне бы хотелось завершить сегодняшнюю встречу, вспомнив о том моменте, когда зародилось это произведение искусства, когда совсем еще молодой человек пробирается в кромешную тьму, где ждет его враг. И в этот же самый миг молодому поэту приходит в голову первая строка той поэмы, которая позже окажется величайшим из его творений. А в далеком-далеком прошлом охотник, не прошедший инициации, ждет у входа в пещеру, в которой затаилась его добыча. И все-таки в каком-то смысле слова все они были одним и тем же человеком, в один и тот же момент времени, перед лицом одного и того же врага.

Все не так, подумал Сол. Я теперь совсем другой человек. Тогдашний дрожащий мальчик — разве есть в нем что-то общее со мной нынешним? Да и бог бы с ним… Он поговорил о том, что тело запоминает события внешней жизни совсем по-другому, чем разум, а память — опять другим, третьим способом. Фоше умудренно покивал головой, поблагодарил его за столь интересную мысль — и на этом все кончилось.

Благодарю вас благодарю вас благодарю вас благодарю вас.

— …Когда я буду разглядывать полотна самого выдающегося из ныне живущих британских живописцев, в ожидании его первой полной ретроспективной выставки, которая откроется на следующей неделе в Гран-Пале, здесь, в Париже. Еще раз — благодарю вас, Соломон Мемель. И — доброго вам вечера.

Лучи юпитеров ушли вверх, и маленький театр растаял. Камеры покатились вспять, ассистенты двинулись вперед. Он поднял голову на перестук женских каблучков. Перед ним стоял тот самый техник и протягивал книгу. Его второй сборник. Автограф. Через его плечо Сол увидел, как откуда-то из общей студийной суеты возникла высокая женщина с длинными медно-рыжими волосами. И пошла вперед, улыбаясь ему сквозь усталость.

— Соломон, — сказала она.

— Рут, — ответил он и встал, чтобы ее обнять. — Ты приехала.

Жарким летним днем, после полудня, в 1938 году, молодая женщина шла по воде широкой и мелкой реки. Тонкую ткань платья она подвязала чуть выше колена и брела, никуда не торопясь, глядя прямо перед собой в прозрачную воду, оставляя след из маленьких юрких водоворотов, которые рассыпались по воле течения и исчезали перед каждым следующим шагом. Дно было песчаное, усыпанное гладко окатанными голышами. На самой стремнине под поверхностью колыхались длинные полосы ярко-красных водорослей. Женщина направлялась именно к ним. С берега за ней наблюдали двое молодых людей.

Сол лежал на песке и смотрел, как она нагнулась и вытянула из воды длинный перекрученный канат; как только она подняла свою добычу вверх, к солнышку, цвет у водоросли стал темнее и гуще. Она принялась распутывать отдельные побеги, попутно стряхивая с них воду. Капли падали в воду и исчезали. Она перекинула траву через плечо, вокруг шеи, и повернулась к нему: до нее было метров двадцать-тридцать. На бегу она провела пальцами, будто гребнем, по волосам, длинным и рыжим, — и оттянула прядь в сторону. Потом повернулась в ту сторону, куда текла река, и что-то крикнула Якобу, который шлепал ногами по мелководью у берега.