Шрифт:
Как и несколько величайших церквей этого периода, главные ворота собора явились из бронзовых литейных мастерских Константинополя. Их панели — числом пятьдесят четыре — некогда были украшены серебряными вставками. За воротами находится церковь, которая не заслуживает слов, приведенных в путеводителях, будто она погублена реставрационными работами предыдущего столетия. Это не так. Она по-прежнему является одним из величайших памятников норманнского могущества в Италии. Человек, изучающий средневековый Рим, соединит ее с одним из самых больших несчастий — норманнским разграблением города в 1084 году. Здание в том году было закончено, но еще не освящено. Я уже говорил, что Роберт Гвискар, покидая Рим, засыпанный толстым слоем пепла, убедил папу ради собственной безопасности вернуться вместе с ним в Салерно, где на следующий год Григорий VII скончался.
Размышляя об этих вещах, я вошел в боковую часовню, к защищенному стеклом алтарю. В подсвеченном пространстве внизу лежала фигура папы, со сложенными на груди руками в перчатках. На нем была тиара античной формы, облачение украшено медальонами с птицами и византийскими крестами, расшитыми золотом; на ногах красные туфли. Это была восковая фигура Григория VII. Рядом со мной стояла и смотрела на мертвого папу красивая молодая женщина. Я заметил, что по щекам ее катятся слезы. Интересно, почему? И в самом деле, странно: ведь понтифик умер более восьми столетий назад. Неужели он произвел такое впечатление на современную молодую женщину?
Ближе к вечеру в тот день в кафе Салерно я с прискорбием увидел молодого человека, туриста, целенаправленно и ужасно напивавшегося итальянским бренди. Это напомнило мне, возможно, лучшие строки, написанные Норманом Дугласом в книге «Один».
«Я не более добродетелен, чем другие, однако — сознаюсь — мне всегда больно видеть, когда молодой человек проявляет какую-либо несдержанность. В этом есть что-то несообразное, если не отталкивающее. Прав я или нет, но эту пору жизни я связываю с неуклонной целеустремленностью. Как мне представляется, молодой человек обязан держать себя в узде. Юность не должна жалеть себя! Юность может позволить себе быть добродетельной.
Когда у тебя впереди вся жизнь, посвяти этот период идеалам — сдержанности, самоотречению и самодисциплине, верности цели. Как хорошо говорили греки: „Трезвость — колыбель юношей“. Божественный Платон утверждал, что дети до восемнадцати лет не должны вкушать вина, потому что „не надо ни в теле, ни в душе к огню прибавлять огонь“. Он добавляет, что старику, напротив, вино доставляет радость общения, возвращает его к жизни, а Феофраст рекомендует его в качестве лекарства против „естественной мрачности возраста“».
Утром я ехал по автостраде с ее заманчивыми поворотами в сторону Помпей и Геркуланума. И вот Неаполь, город, в котором автомобильное движение давно зашкалило за все мыслимые пределы.
Глава седьмая. Неаполитанские канцоны
С высокого балкона своего номера в Неаполе я смотрел на замок Яйца — Кастель дель Ово. Глядя вниз с олимпийской зоркостью, я различал каждую деталь скалы и ее драматической крепости, видел в ее тени маленькую бухту в обрамлении туристских ресторанов. Здания Виа Партенопе закрывали слева от меня панораму под названием «Увидеть Неаполь и умереть», но я не расстраивался: мне интереснее был замок Яйца, который являлся для меня источником постоянного удовольствия.
В Неаполе я до сих пор был лишь дважды и недолго: приезжал в 30-х годах, когда Везувий носил белый плюмаж и иногда светился ночью. Но с 1944 года у вулкана наступила передышка и плюмаж исчез, и вместе с ним для меня улетучилась большая часть его очарования. Теперь это была просто еще одна гора. В Неаполе выросло целое поколение, никогда не видавшее на фоне неба этот чудесный вопросительный знак, и только люди старшего поколения знают, как можно скучать по живописному цветению дыма и пара, которое появлялась по сто раз на дню, словно это был барометр или оракул. Люди говорили о Везувии как о живом существе. «Он сегодня очень дымит» или «Что-то он притих».
Подо мной на Виа Партенопе, улице с односторонним движением, автомобили двигались в четыре ряда. Транспортный поток не иссякает ни днем ни ночью. У Неаполя, расположенного вокруг горы, по географической причине не такие широкие дороги, как у большинства городов такого же размера, и соответственно движение достигает умопомрачительной плотности. Однако в этом нет ничего нового: изменился лишь характер скопления. В XVII столетии на дороге возникали не меньшие пробки из-за скопища портшезов и карет. Они представляли такую же опасность для современников, как и нынешние автомобили. В XVIII и XIX веках перейти через Ривьера-ди-Чиаджа и Виа Толедо было не легче, чем современную Виа Партенопе. Леди Блессингтон в записках о Неаполе 1820-х годов упомянула английского резидента Матиаса (некогда библиотекаря в Букингемском дворце). Он так боялся быть сбитым экипажем, что «застывал столбом посреди дороги, не в силах набраться храбрости и перейти через Чиаджа». Так как все его знали, возницы придерживали лошадей, чтобы он наконец решился, но «напрасно, — писала леди Блессингтон, — потому что он, дойдя до середины улицы, останавливался в ужасе перед воображаемой опасностью и кидался назад, восклицая „Господи, помилуй!“». Его дилемму разделяют и современные приезжие.
Я разработал собственную методу: подхожу к пешеходному переходу, поднимаю руку в римском приветствии, словно сердитый актер в роли Кассия, предупреждая тем самым очередного водителя, и начинаю переходить. Рука должна быть поднята решительно. Ни в коем случае нельзя ее опускать, пока не доберешься до другой стороны улицы. Нельзя позволять себе слабости, как бедный мистер Матиас. При малейшем признаке нерешительности все четыре ряда водителей, в отличие от более человечных извозчиков 1820-х годов, срываются с места. Все это напоминает сражение между волей пешехода и намерениями водителей. Впрочем, рад заметить: все не так опасно, как кажется, потому что в случае чего итальянцы нажимают на тормоза и останавливаются в футе от пешехода. Я провожал множество людей через Виа Партенопе, и все сошло благополучно: никого не потерял, хотя стоит признать, что в часы пик многие люди так и не решались пуститься в опасное приключение и оставались на тротуаре. Они смотрели в спины дорогих им людей, идущих на верную смерть.
Первое, что я видел еще до рассвета, был старый Кастель дель Ово. На фоне неба с не успевшими померкнуть ночными звездами он казался особенно мощным и грубым. Рыбаки отвязывали лодки и выходили в море. Одни вытаскивали яркие морские водоросли и выкладывали на них выловленных устриц и моллюсков, другие заходили за пределы бухты и забрасывали удочки. Я пускался в фантазии: что видел в древности на этом участке какой-нибудь греческий путешественник? То же ли самое, что и я? Разве только галеры, а не грузовые суда. Люди выходили в море засветло. Во все две тысячи лет каждый день кто-нибудь да рыбачил.