В доме зажужжало, как в улье. Радость-то какая, но и какая беда! Они ведь были заперты и не верили, что им удастся выйти.

Ты, может, удивляешься, почему они не вылезли в окно — это, наверное, было не так уж трудно. Но в таком случае мне ясно, что ты никогда не слыхал про двойные рамы. Зимой нельзя было открыть окно, потому что вставлялись двойные рамы. Их забивали гвоздями, а потом обклеивали полосами бумаги, чтобы ветер не задувал в щели.

Ты спросишь, как же тогда проветривали комнаты? Ну, как ты можешь задавать такие смешные вопросы! Кто сказал, что в приюте для бедных надо проветривать комнату? Об этом никто и не помышлял. Свежий воздух проникал в дом через дымоход, через щели в стенах и в полу — все считали, что старикам этого хватит.

Нет, о том, чтобы выбраться через окно, нечего было и думать! Впрочем, одно окно у них в доме все же открывалось — окошко на чердаке. Но старики и старухи, хотя их и мучил голод, все же не решались прыгать с высоты четырех метров даже ради того, чтобы попасть на пир. После такого прыжка они попали бы не на пир, а прямо в рай.

Но Эмиль был не из тех, кто легко отступает от задуманного. Он увидел возле сарая стремянку, принес ее и приставил к чердачному окну, а Тумбочка тут же его распахнула. Альфред полез наверх. Он был большой и сильный, и снести на руках вниз по стремянке тощих старичков и старушек было для него сущим пустяком. Вскоре все они уже стояли перед домом. Все, кроме Салии Амалии. Она не решалась лезть в окно. Но Вибергскан пообещала принести ей много еды, и она успокоилась.

Если бы в тот день кто-нибудь проезжал в сумерках по дороге, ведущей в Катхульт, то подумал бы, что встретил толпу привидений, — хромая и вздыхая, ковыляли они по склону к хутору. Конечно, эти бедняги в лохмотьях и вправду были похожи на привидения, только вот радовались они, как дети, ведь уже много, много лет их никто не приглашал на праздник. Мысль о том, что Командирша, вернувшись, не застанет дома никого, кроме Амалии, была тоже приятна.

— Ха-ха-ха, поделом ей, — сказал Юхан Одноухий. — Ха-ха, пусть поскучает одна, пусть поскучает. Может, чего и поймет.

И все весело рассмеялись. Но когда они вошли в празднично убранную кухню, и Эмиль зажег свечи в пяти больших подсвечниках, и пламя отразилось в развешанной по стенам и начищенной до блеска медной посуде, все умолкли. А Стулле Йоке решил, что попал в рай.

— Смотрите, какой свет, какая благодать! — прошептал он и заплакал, потому что Стулле Йоке плакал теперь и от горя, и от радости.

Но тут Эмиль объявил:

— А сейчас мы будем пировать!

И пошел пир горой! Эмиль, Альфред и сестренка Ида только и делали, что носили из кладовой еду. Я не стану тебе перечислять всех угощений, скажу только, что все, что мама Эмиля, Лина и Крюсе-Майя наготовили на неделю праздников, стояло теперь на столе. А в центре его, на блюде, лежал жареный поросенок.

Представь себе, как все эти несчастные старики и старушки из приюта для бедных сидят вокруг стола, не в силах оторвать глаз от расставленных яств, но они терпеливо ждут, ни к чему не прикасаясь.

— Прошу вас, пожалуйста, не стесняйтесь, — говорит Эмиль.

И только тогда они приступают к еде, но, уж поверь, дружно.

Альфред, Эмиль и сестренка Ида тоже сидели за столом со всеми. Но Ида не успела съесть и двух биточков, как задумалась. Она вдруг вспомнила, что завтра к ним должны приехать гости с хутора Ингаторп! А ведь сейчас съедят все, что мама приготовила, и угостить их будет нечем. Она дернула Эмиля за рукав и прошептала ему на ухо тихо-тихо, чтобы никто, кроме него, не услышал:

— А ты уверен, что нам не попадет? Подумай, ведь завтра к нам приедут гости из Ингаторпа!

— Они и так толстые, — спокойно ответил Эмиль. — Лучше кормить тех, кто голодает.

Но Эмиль все же немного встревожился: было уже ясно, что после окончания праздника в доме не останется ни крошки. Даже то, что не съедали, все равно исчезало в карманах и мешках, и очередное блюдо вмиг опустошалось.

— Надо попробовать паштет, — сказал Калле Спадер и положил себе все, что оставалось на тарелке.

— А я еще не ел селедочного салата, надо и его попробовать, — сказал Ракаре-Гиа и прикончил салат.

— Теперь мы всё перепробовали, — сказал в конце пира Тук-Никлас, и точнее выразиться было невозможно.

Поэтому этот пир прозвали Великая проба в Катхульте, и надо тебе сказать, что о нем было много разговоров не только в Леннеберге, но и во всем Смоланде.

Нетронутым остался только жареный поросенок. Он так и лежал на блюде посреди стола.

Оказалось, что никто из присутствующих никогда не только не ел, но и не видел жареного поросенка, а потому никто не отважился к нему прикоснуться.

— Неужели не осталось больше колбасы? — спросил Калле Спадер, когда все, кроме поросенка, было съедено дочиста. Эмиль ответил, что на всем хуторе сейчас не найти и завалящего кусочка. Правда, у волчьей ямы он для приманки насадил на колышек маленькую колбаску, но Калле Спадер сам понимает, что она там нужна. А другой еды в доме уже нет.

Тут Вибергскан вдруг вскрикнула:

— Мы забыли про Салию Амалию!

Она еще раз оглядела стол, но ничего, кроме жареного поросенка, не увидела.