Медноволосая женщина пододвинула к себе листок бумаги и уставилась в зал округлыми, совиными глазами. Сташевский, забыв о своем обещании выслушать всех, деловито, как на аукционе, сказал:

— Итак, открыта запись добровольцев. Кто первый? — он поискал кого-то глазами в зале, не нашел, досадливо поморщился и спросил: — Неужели здесь нет патриотов?

Зал выжидательно молчал.

— Есть! Запишите меня, — вдруг крикнул с места Саша и, прежде чем Соня успела остановить его, пошел по проходу, провожаемый удивленными взглядами. Сташевский заулыбался навстречу. Кто-то зааплодировал, недружные хлопки покрыл пронзительный свист галерки.

— Ах, душка-а! Какой хра-абрый... — восхищенно сказала шикарно одетая дама.

— Дурак, а дураки, как известно, ничего не боятся, — под общий смех ответил бас.

Саша отчетливо расслышал реплику и покраснел.

— Я был на фронте. Ранен. Отравлен газами, — волнуясь, заговорил он. — Думал, что с меня хватит. Но я готов воевать, раз нужно. Вот я ставлю подпись. — Он лихо расчеркнулся на пустом листе бумаги, выпрямился, намеренно не замечая протянутой ему руки Сташевского. — Кто же следующий? Может, вы, господин Кондомиров? — и Саша с любезной улыбкой обернулся к адвокату. — Прошу вас, сударь...

— Я?.. Но почему я?.. У меня здесь неотложные дела, — Кондомиров недоумевающе пожал плечами.

— В самом деле, почему вы? — громко и с издевкой спросил Саша, обращаясь уже не к адвокату, а в зал. — Нам можно, а ему, видите ли, мама не велит. Его функция болтать, а нам — умирать.

— Вот подде-ел! — в восторге закричали на галерке и бурно захлопали, затопали ногами. — Крой их, дружище! Валяй!

Саша со злорадным удовольствием читал растерянность и злобу на лицах тех, у кого он только что видел поощрение и поддержку.

— Итак, запись продолжается! Прошу, господа. Вот вы, я к вам обращаюсь, уважаемый председатель, — войдя в роль, звонким и чистым голосом объявил Саша, вызывающе поглядев на растерявшегося Сташевского. — Мы на все готовы ради, блага отчизны и собственного благополучия, конечно.

Галерка дружно смеялась.

— Ай да спектакль!

— Неужели здесь один я оказался простаком? — не без сарказма спросил Саша.

— Александр Алексеевич, одумайтесь! Неприлично так шутить, — сдавленным полушепотом проговорил Сташевский.

— Ага, шутить? — Саша окинул Сташевского негодующим взглядом. — Так это всего милая шутка? Вы слышите? — Продолжал он, обращаясь к людям на галерке. — Отчего же шутя не поиграть еще миллионом человеческих жизней? Этим господам дай волю, они мать родную продадут ради выгоды. — Саша рукой откинул назад спустившуюся прядь волос, бросил в притихший зал страстные, выстраданные слова: — Нет, не надо войны! Дайте нам мир, которого требует Ленин!.. Здесь, наверно, есть фронтовики. Есть солдатские вдовы и сироты. А ну-ка спросите их: нужна им война за интересы международных банкиров или нет? Пусть поднимут руки, кто не хочет войны.

Саша увидел множество взметнувшихся кверху рун, множество смеющихся милых человеческих лиц. Он испытал в эту минуту такой душевный подъем, такую радость, какой давно не переживал.

— Отлично вы сказали. В самую точку, — проговорил подошедший к столу Потапов. Предупрежденный по телефону об эсеровском митинге в кинотеатре, он поспешил сюда. — Разве это не показательно, что здесь не нашлось ни одного человека, желающего поддержать оборонцев? — продолжал он, обернувшись лицом к залу, не давая Сташевскому возможности вмешаться. — Одним война не нужна. Некоторые хотят, чтобы за них воевали другие. Вот гак и получается. Вы говорите о патриотизме, — глянул он на Сташевского. — Ложь! Настоящий патриотизм в современных условиях в том, чтобы воспрепятствовать буржуазии убивать сотни тысяч людей ради прибылей ничтожной кучки капиталистов. Для этого рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки. И они не позволят увлечь себя обманными лозунгами. Вам эта война нужна? — показал он пальцем на сидевшего перед ним высокого, болезненного с виду мужчину. — Вам?.. Вам тоже нет? Так чего здесь людям головы морочат? — спросил он под общий смех всего зала. — Почему так хлопочут эти господа? Хотят втравить нас в непосильную нам сегодня войну с кайзеровской Германией. Штыками немецких солдат намереваются покончить с Советами в России. Ведь вы этого добиваетесь, да? — спросил Потапов, оборачиваясь к Сташевскому.

В эту минуту в зале погас свет.

Кто-то в темноте довольно грубо толкнул Сашу, над самым ухом прозвучал раздраженный голос администратора:

— Не стойте в проходе. Демонстрация картины началась.

Саша ощупью побрел к своему месту; как в тумане, слышал он голоса, реплики:

— Хоро-ош сынок у Алексея Никитича!

— А что, молодец!

Соня за руку потянула Сашу на свой ряд и, когда он уселся на стул, зашептала:

— Ты с ума сошел!..

— Наоборот, сестренка, — за ум взялся! — серьезно ответил Саша и нежно, успокаивающе погладил ее руку.

Вернулись они домой в обеденный час. В гостиной собрались завсегдатаи. Было нетрудно догадаться, что сегодня главной темой разговора являлся Сашин поступок: при появлении Саша все вдруг замолчали.

Алексея Никитича не было в гостиной, не было и Сташевского, хотя его пальто висело на вешалке в прихожей. Саша саркастически усмехнулся и, не здороваясь ни с кем, прошел к себе.

Соня накрывала стол, глотая слезы; лицо ее горело. Через растворенную дверь она слышала разговор в гостиной; все с поразительным единодушием осуждали ее брата. Там, в кино, она тоже не одобряла его выходки, но сейчас в ней заговорил дух протеста: Саша в тысячу раз лучше и честнее всех этих никчемных людей. По какому праву они смеют судить его? Кто сами они такие? Впервые в своем сознании она отделила брата от окружающих ее моралистов. Не стыд за Сашу, а нечто похожее на гордость шевельнулось в ее груди.