Саша открыл калитку и, увязая по колени в снегу, побрел к беседке. Тропинки теперь не было: зимой в сад никто не ходил. Когда была жива мать, дворник всегда расчищал дорожку. Врачи предписывали ей как можно больше бывать на воздухе. Саша рукавицей смахнул снег со скамьи.

Вот здесь часто сидела она и, наверно, думала о нем. Мать была существом тихим, почти незаметным в доме, где все подчинялось железной воле Алексея Никитича. Но она одна умела придать дому настоящий уют, была неизменно ласкова и внимательна к детям и влияла на их воспитание больше, чем отец — вечно занятый, суровый и недоступный. Саша любил мать, хотя много раз, как и все дети, огорчал ее своими шалостями и необдуманными поступками. Пожалуй, весть о смерти матери, пришедшая в час, когда он рисовал себе радостную встречу с ней, оказалась самым большим и тяжким горем в его жизни. Он и сейчас находился под впечатлением этого известия.

Все-таки ужасная вещь — смерть. Саша видел ее на войне. Но только здесь смерть предстала перед ним во всей своей трагической конкретности.

Во дворе конюх Василий прогуливал Нерона — статного гнедого жеребца с развитой грудью и точеными ногами. Жеребец отличался неукротимо злым нравом, за что и получил имя римского императора. Его бока и круп лоснились. Ходил он, насторожив уши и всхрапывая. И все ловчился ухватить конюха зубами за локоть.

— Н-но, балуй! — прикрикивал Василий, дергая повод.

Нерон высоко вскидывал голову и пятился.

— Норовист? — спросил Саша, подходя и здороваясь с Василием.

Василий Ташлыков служил у Левченко с десяток лет и помнил Сашу еще мальчиком. До Сашиного побега на фронт отношения у них были самыми приятельскими. Маленькому Саше конюх казался человеком почти сказочной биографии. Василий и в самом деле многое испытал, бродя по свету в поисках лучшей доли. Рассказывал он о своих приключениях неохотно и скупо, но живое Сашино воображение само дорисовывало остальное. Василий был первым из взрослых, кто отнесся к Саше всерьез: он говорил с ним, как равный с равным, приучал его к посильному труду, зло высмеивал барчуков, которые сами ничего не умеют делать. Не раз украдкой от матери Саша пробирался на конюшню к Василию, чистил скребком лошадь, задавал ей корм. Запах сена и полумрак конюшни казались ему более привлекательными, чем его теплая, хорошо проветренная солнечная комната. Саша без труда мог запрячь коня в сани, растопить печь или сложить костер, и сколько раз потом, на фронте, он с благодарностью вспоминал Василия, преподавшего ему эти трудовые уроки.

Василий приветливо улыбнулся Саше, сказал, кивком показывая на коня:

— Беда! Зверь.

— Ездока надо.

— Надо, — согласился Ташлыков. — Папаша-то твой отяжелел. Прежде, бывало, прямо с земли — и в седло. Вскочит — и полетел. Уж у него кони всегда звери. Себе под стать подбирал.

— Да, он коней любит.

— Любит, — с горечью сказал Василий. — Известно, конь — бессловесная тварь. Нешто к человеку так относятся?

«Не любят отца, — подумал Саша. — Не любят, а боятся».

Они два раза молча обошли двор. Саша попросил:

— Дай-ка повод я повожу.

— Гляди, сомнет.

Жеребец покорно поплелся за Сашей, подбирая на ходу клочки сена, разбросанные по двору.

— Вот видишь, идет, — торжествующе говорил Саша.

— Значит, кровь чует, — заключил Василий.

Саше было приятно слышать это.

Но радовался он преждевременно. Жеребец неожиданно рванул повод, вздыбился, опрокинул Сашу грудью и поскакал к воротам.

— Держи-и! — заорал Василий, спеша наперерез.

Жеребец ловко увернулся от него и побежал в обратном направлении. Саша, прихрамывая, поплелся за ним.

— К забору, к забору прижимай! — командовал Василий, тревожно оглядываясь на окна.

Откуда-то выскочили собаки и с лаем устремились за жеребцом. Поднялся шум, гвалт.

— Это что? — загремел вдруг с крыльца голос Левченко. — Мерзавцы! Прохвосты!..

Собаки мигом убрались со двора. Нерон, отбежав в дальний угол, заступил повод и тоже остановился, поводя боками. Тут его и схватил подоспевший Василий.

Левченко, как был в рубахе, без шапки, крупными шагами пересек двор. Жеребец попятился к самому забору.

— Ты что, подлец! Коня покалечить хочешь?

Привычно коротким тычком он хотел ударить конюха в подбородок. Но Василий, не выпуская повода, перехватил его руку и с неожиданной силой пригнул ее книзу.

— Воля ваша, а только я больше бить себя не позволю. Хватит, — твердо сказал он, не спуская с хозяина загоревшихся недобрым огнем глаз. — Не позволю! Слышь, хозяин, — не трожь. Ну! — крикнул он, делая шаг вперед и оглядываясь на лежащее неподалеку полено.

Алексей Никитич в изумлении отступил назад.

— Возьми расчет. И чтоб духу твоего тут не было.

— Воля ваша, — упрямо твердил Василий.

— Ну и убирайся к черту!

Левченко повернулся спиной к конюху. Но тут Саша, возмущенный до глубины души, бледный и дрожащий, бестрепетно заступил ему дорогу.

— Послушай, отец!

Он хотел говорить спокойно и твердо, но не мог. Алексей Никитич сверху вниз поглядел на сына.
– Ну?

— Василий не виноват. Это я упустил коня.