— Что у них тут — гарнизон? — спросил Кауров.

— Гарнизон? — Варсонофий фыркнул. Как это было принято среди зажиточных уссурийских казаков, о китайцах Тебеньков говорил в пренебрежительном тоне. — Живут два-три солдата. Летом в огороде ковыряются, им казенный харч будто не положу. А может, воруют чины, не знаю.

— Так, говоришь, бойко торгуют, а? И наличность, видать, имеется? — допытывался Кауров, захваченный какими-то своими соображениями.

— Есть, конечно. Тут с нашей стороны всегда кто-нибудь толчется. А товар сюда доставляют на халках по Сунгари. Должно быть, здесь харбинская фирма орудует. Батя сказывал, эти купцы начальника корчемной стражи подкупили. Фуговали товар через границу обозами. Только этот корчемный чин зарвался, сместили его. Взятку дать пожалел. Сунул бы порядочный куш, так небось обошлось. Возможно, что его сами купцы выдали. С другим, глядит, дешевле сторговались. Тут чего только не бывает, — рассказывал Варсонофий со спокойным равнодушием человека, давно привыкшего к таким вещам и не видящего в них ничего зазорного.

На Уссури, как и предсказывал Варсонофий, действительно потянуло ветром. Кауров поглубже нырнул в тулуп. Вскоре дорога свернула в сторону от реки. Как только путники стали удаляться от Уссури, направляясь к станице Чернявской, расположенной в стороне от границы, у линии железной дороги, ветер отстал, затерявшись где-то среди бесчисленных, похожих один на другой перелесков.

Из-под снега торчали стебли вейника, сухой полыни, высокого дудника, рыжие космы прошлогодней травы.

Кто не дивился, видя, как тут буйно прут из земли травы, густеют, поднимаются в рост человека! Ветер гонит по травяному морю зеленые волны. К осени трава блекнет, желтеет. Зимой снег примнет ее, запрячет до весны под холодным белым покровом. Но сойдет снег, подсушит траву солнышко, и по ней огненным валом прокатится весенний пал. Глядишь, из-под пепла или старицы уже проглянула, радуя глаз, свежая зелень. И так из года в год.

Когда за деревьями близко просвистал паровоз и донесся шум поезда, бегущего по мосту, Варсонофий придержал коней, чтобы осмотреть и подправить сбившуюся сбрую.

Через сотню шагов с опушки открылся вид на станицу. За домами горбились четыре фермы железнодорожного моста. В стороне одиноко дымила труба бурминского лесопильного завода.

Варсонофий, привстав в санях, гикнул, свистнул, и кони понеслись вскачь по длинной извилистой улице, выходившей на небольшую площадь перед деревянной церквушкой.

Лошади сами свернули к просторному дому под железной крышей. Перед домом стояло несколько грушевых деревьев, позади тянулся довольно большой сливовый сад. С другой стороны к дому подступали многочисленные хозяйственные постройки — два крепких амбара, просторная конюшня, сарай, свинарник, огромный крытый сеновал. Прямо на улицу торцом выходило длинное бревенчатое строение с окнами — лавка, или магазин, как обычно называл свое торговое заведение сам Тебеньков.

За садом, ближе к реке, виднелась низкая крыша баньки, над нею поднимался голубоватый дымок.

«Вот кстати», — подумал Варсонофий, предпочитавший благоустроенным городским баням обычную деревенскую баньку, топившуюся по-черному, в которой можно было и попариться вволю и остудить себя холодным домашним квасом.

— Наши баню топят. Попаримся, Степан Ермилович! — весело сказал Варсонофий, придерживая лошадей.

Работник, узнав хозяйского сына, раскрывал ворота.

Соскочив с саней, Варсонофий кинул ему вожжи.

— Батя дома? — спросил он, заметив чье-то лицо, мелькнувшее в окне.

— Недавно в станичное правление ушел, — сказал работник, вводя коней во двор.

Варсонофий, молодцевато выпрямившись, зашагал к крыльцу.

— Идем, Степан Ермилович. Я тебя представлю да за батей побегу, — говорил он, чуть повернув назад голову.

Первым, кого увидел Варсонофий в канцелярии станичного атамана, был Василий Приходько. Он сидел сбоку стола на табуретке лицом к двери, положив руки со сцепленными пальцами на колени. Рядом с ним, но уже спиной к вошедшему Варсонофию, сидели еще три рослых человека, загородивших собой Архипа Мартыновича. Был только слышен его хрипловатый, осипший голос:

— Не от меня зависит решение вашей просьбы, господа крестьянские делегаты. Самолично распорядиться я не могу. Земля принадлежит войску. Нарезка производилась согласно высочайшего указа.

— Ну, высочайший, надо полагать, не обидится. Его самого, гляди, как подрезали, — под корень, — со смешком сказал один из делегатов.

Крестьянин-переселенец упорным трудом раскорчевывал себе три-пять десятин земли. Чаще он выбирал безлесную релку, чтобы по возможности обойтись без корчевки. Доходил с плугом до края зарослей и бессильно опускал руки. Целина! Черт ее распашет.

Самые удобные для пахоты земли в пойменной части Амура и Уссури царское правительство отвело казакам. Земли амурского и уссурийского казачьих войск тянулись вдоль границы на тысячи верст. Лишь незначительная часть этих угодий обрабатывалась самими казаками. Некоторое количество земель сдавалось в аренду крестьянам соседних деревень, обычно посаженным чиновниками Переселенческого отдела без особых раздумий о мужицких удобствах, или обрабатывалось исполу арендаторами — китайцами и корейцами. Благодаря такому землеустройству, казачья верхушка извлекала немалые выгоды из своего положения и стойко держалась за казачьи привилегии. Тем острее становился спор из-за земли между казаками и крестьянами.