— Топай, солдат, топай! — Таганов холодно взглянул на застывшее лицо: «На погоны шарфюрера позарился, сволочь продажная!» — а вслух сказал: — Это заслужить надо.

В тот же день встретив в Понятове белобрысого в погонах ефрейтора, Ашир почему-то не удивился. Тот деловито прохаживался у «позорного столба», к которому был привязан высокий широкоскулый солдат. Ашир его видел еще до обеда, а сейчас шел пятый час.

— О, какая встреча, шарфюрер! — Новоиспеченный ефрейтор тоже узнал Таганова и заговорил с ним на немецком.

— Так быстро из Италии? Да вы никак уже ефрейтор? Поздравляю!

— А я и не уезжал, — зарделся счастливой улыбкой белобрысый. — Итальяшки расколошматили нашу дивизию, а оставшихся в живых кого отправили во Францию, кого сюда. Утром вам позавидовал, теперь стал сам эсэсовцем. И вот ефрейтор! Сам фюрер начинал с ефрейтора...

— Много ли вас здесь таких? — перебил Таганов.

— Десятка два русских и столько же немцев — фольксдойч. Моя фамилия — Нейман, я из немецкого поселения в Поволжье...

— А этот за что наказан? — Таганов кивнул на привязанного туркестанца, подумал: не доверяют немцы азиатам, стали пополнять дивизию фольксдойчами.

— За пререкание с офицером.

— Это непозволительно. — Ашир строго насупил брови и взглянул на часы. — Он уже третий час стоит. — Спросил солдата: — Вы обедали?

Тот чуть заметно качнул головой. В его глазах, казалось, блуждала скрытая усмешка. Таганов похвалил про себя: молодец, с достоинством держится.

— Отведите его на обед, ефрейтор! — распорядился он.

— Никак нет. Он наказан другим командиром, и по немецким уставам...

— По уставам положено, — Таганов повысил голос, — когда приказывает старший, не рассуждать! Никто не имеет права лишать солдата обеда, положенного ему самим фюрером! Покормите его, потом пришлете ко мне в штаб. Исполняйте!

Нейман стукнул каблуками, изобразив на манекеновом лице почтительность.

В кабинет заместителя начальника отдела пропаганды туркестанец зашел не бочком, как иные, а уверенно, доложил: рядовой Юлдаш Турдыев. Плотный, широкоплечий, чуть моложе Таганова. Разговор начал на русском, хотя в этой дивизии русская речь всячески ограничивалась.

Юлдаш оказался самаркандским узбеком. Закончил в Ташкенте физико-математический факультет Среднеазиатского университета, работал до войны в научно-исследовательском институте. Женат, двое детей. Когда заговорил о родном Узбекистане, глаза его подернулись грустью.

— Когда мы домой вернемся? — спросил он. — Или вам...

— Даже зайцу родной холм дороже всего на свете. — Таганов ушел от прямого ответа. — Так за что вас наказали?

— За чепуху, — махнул рукой Турдыев. — Наш командир взвода, поясняя, что такое траектория, понес несусветную чушь. Я сказал, что это не так, и хотел объяснить. Он закричал: молчать! Я возражаю, дескать, не могу молчать, когда вы безбожно искажаете точную науку. А он — молчать, и все! «Прекратите сами молоть чепуху, тогда и я замолчу!» — ответил ему. Вот и наказали.

— Вы же знаете, что ваш унтерштурмфюрер малограмотный человек.

— У него и четырех классов нет. До войны работал буфетчиком.

— Зато он ваш командир, повелитель сорока пяти человеческих душ.

— Так мы и доверили свои души этому невежде и холую! — Юлдаш испытующе взглянул на Ашира, тот одобрительно кивнул головой. — Мы же не жертвенные бараны, чтобы скопом идти на заклание.

— Вокруг вас немало людей, которые думают, как и вы, о Родине, о доме... Будьте с ними поближе. Тогда и вас друзья заметят, а возвращение домой надо приближать самому, своими руками...

— Скажите как? — Глаза Турдыева сверкнули решимостью.

— Тут готовых рецептов нет... Не вступайте в бессмысленные споры, различайте хороших и плохих людей, держитесь друг за друга, опасайтесь провокаторов. А там посмотрим.

Таганов и Кулов вели ежедневные занятия в дивизии. Служба обязывала их пропагандировать идеи мусульманства, основы исламской религии, национал-социалистическое движение в Германии. Из Берлина в помощь пропагандистам присылались специальные брошюры «О зверствах ОГПУ». В секретных циркулярах, призывавших играть на низменных инстинктах, на частнособственнических чувствах слушателей, предписывалось больше рассказывать об отмене колхозов, о разрешении частного землепользования после победы Германии, об особых льготах и привилегиях, которые ждут участников войны с Советами.

Ашир всякий раз, когда заходил в ротную комнату, принимал рапорт командира роты, собравшего туркестанцев на «урок расовой теории», окидывал их внимательным взглядом, а сам думал: «Не все же вы продались врагам. Многие из вас — дети батраков, дайхан, рабочих, родились и выросли после Великого Октября, учились в советской школе, были октябрятами, пионерами, носили у сердца комсомольские билеты... Что худого, кроме добра, сделала вам Советская власть? Ведь это она сделала вас равноправными членами общества, где нет деления на высших и низших, арийцев и неарийцев. По глазам вижу; противна вам человеконенавистническая политика гитлеризма. Оказаться в плену печально, конечно. Среди вас немало таких, что угодили сюда не по доброй воле. Есть, кто и смалодушничал, потерял веру в победу и, чтобы выжить, согласился пойти в дивизию... Но Родина вам по-прежнему дорога».