Кандель Феликс Соломонович
Шрифт:
Человек — существо неблагодарное.
Больше того — неразумное.
Заранее нерегулируемое…
На одно это наша надежда. На одно только это…
«Мы догнали наши годы
На широком мосте,
На широком мосте.
Юны годы, воротитесь
К нам обратно в гости.
Юны годы, воротитесь
К нам обратно в гости…»
Ему рассказала об этом его бабушка.
А бабушке — ее бабушка.
А той — ее…
У его прадеда был прадед. Ой, прадед! Знаменитый человек. Мудрец. Ученый. Праведник. Большие дела делал. Ой, делал!
Его знали все. К нему приезжали за советом со всего света. Что свет?! Из Вильны приезжали к нему за советом! Из самой Вильны! Он дожил до восьмидесяти лет и больше не захотел жить. Умирая, он пообещал, что один из его потомков продолжит его дела с восьмидесяти лет. Но до этого он должен жить праведно.
А потомки не доживают до восьмидесяти.
И жизнь у них — далеко не праведная.
И завет предка переносится из поколения в поколение.
— Живи хорошо, — сказала бабушка. — Старайся. Может, это будешь ты.
— Может, это будет мой сын, — сказал он. — Или внук. Кто-то должен быть праведником!
Кто-то, конечно, должен. Но кто?..
5
Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.
Холодно было. Знобко. Неуютно и неприглядно. Будто время шло не к лету — к осени.
«Нет, не можем воротиться: Годы не вернуть, Годы не вернуть. Что прошло, не возвратится — Прошлое забудь. Что прошло, не возвратится — Прошлое забудь…»Евреи собирались со всего Минска. Евреи ехали из других городов. Евреи передавали друг другу: «Давидович умер. Умер Давидович…»
К пяти часам двор был забит народом.
Кто же он был, этот человек? Почему он? Почему именно теперь и здесь? Одинокое правило в толпе неотличимых исключений, или удивительное исключение посреди сытых правил?
Он был солдат, Ефим Давидович. Солдат — полковник — снова солдат.
Ниже солдата не дано разжаловать никому. Даже министру обороны.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа».
Сколько их благополучных отставников, обогретых пенсией и воспоминаниями? Сколько их, закостеневших в непримиримости, воспитанных на нетерпимости к чужим и на вечном колебании вместе со своими? Что бы ему не жить в свое удовольствие, как все, не сидеть на лавочке и в президиуме, не вспоминать с гордостью былые бои?
Воистину, Бог выбирает пророков. Но бойцами мы становимся по своей воле.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»
Какой он был, Ефим Давидович? Каким останется в памяти?
Это был высокий человек. Очень высокий. И не одним только ростом.
Прямой и откровенный. Дружелюбный и участливый. Бить — так наотмашь. Любить — всем сердцем.
Его родителей убили немцы. Его близких родственников. Всех минских евреев: и малых, и старых. Он остался один из огромной еврейской семьи, и, может, это разбудило в нем чувство ответственности. За тех, кто не мог уже сказать. За тех, кто не может еще сказать. За всех, кому заткнули рот пулей, газом, страхом или деньгами.
К нему приезжали евреи со всей Белоруссии. За советом, за помощью, за защитой. Он надевал свой полковничий мундир, папаху с шинелью и шел воевать. Жена его шла следом. С ампулами и со шприцем.
Когда он выходил из очередного кабинета, она делала ему сердечный укол.
«Я всю войну ходил в атаки. Это была моя работа…»
У него были ранения за ту войну. У него были инфаркты за эту… Его допрашивали часами. Жена ждала на улице со шприцем.
Ему угрожали месяцами. Жена ждала со шприцем. Его запугивали годами. Жена ждала… У него было пять инфарктов. На шестом он умер…
«За горами, за долами Голуби летели, Голуби летели. Еще радость не пришла…»Мы хоронили Ефима Давидовича в ветреный апрельский день.
Дело шло к лету, но на улице была осень.
Играл оркестр. Плакали осиротевшие старики. Деловито шмыгали в толпе дежурные топтуны с включенными магнитофонами. Дальнобойным телевиком кто-то беззастенчиво фотографировал скорбящих.