Кандель Феликс Соломонович
Шрифт:
— Когда уезжали молодые, здоровые люди, полные сил, они всегда участвовали в этом. Ханна Ароновна — эта пожилая женщина — приходила первой, она приносила с собой бутерброды, она сидела целый день и паковала белье, посуду, книги, — это делала Ханна Ароновна, пожилой, больной человек. И сколько я ни говорила, что, может быть, следует ей отдохнуть, может быть, ей надо пойти домой, она улыбалась в ответ: «Может быть…»
Или это ей казалось, что она пакует, наконец, свои вещи?..
— Что для меня совершенно непонятно, это их доброжелательство, их радость, когда они узнают, что кто-то получил разрешение. Это для них праздник, хотя с каждым разрешением им становится все тяжелее, потому что все вожделеннее для них и все недоступнее их собственный выезд…
Буквально на всех проводах я встречала Ханну Ароновну и Саула Моисеевича. Это — радость! Это — подарки! Это — поздравления, пожелания, приветы! Это — праздник на их лицах!.. Как же они сумели сохранить в себе нормальные, человеческие эмоции?!.
— У нас были проводы: тосты, пожелания, много слов хороших. А потом Саул Моисеевич отозвал меня в другую комнату и очень серьезно сказал, и слезы у него на глазах:
— Миша, — он мне сказал, — вот ты приедешь в страну… Но ты учти, Миша… (А за стеной — тосты, тосты!) Ты учти, там будет много тяжелого и, может, плохого… Мища, это наша страна, и если плохо — это наше плохое, это надо постараться изменить, хоть немножечко, чем-то своим, совсем чутошным, чтобы оно стало получше… Ты меня понял, Миша?
И если говорить не кокетничая, не ломаясь, для меня его слова — это очень серьезно…
— Когда я уезжала, она мне сказала: «Не говори детям, что я себя плохо чувствую. Не надо им этого знать. Скажи, что я бодра, здорова, делаю все, что могу, и даже то, чего не могу. И что я добьюсь своего и скоро их увижу».
Я не сказала сыновьям, что она больна. Но я поняла, что они и так это знают…
«Дорогие, любимые! Опять Новый год, и опять мы в разных концах мира…
Ханна, мама Саул, папа.»Кадиш
Не на тебе кончить работу…
Рабби Тарфон (Пиркей Авот, часть 2, мишна 21)1
Улица вздыбилась поперек города горою горбатой.
Улица уткнулась в небо перстом асфальтовым.
Улица явила собой знак неразгаданный, тайну сокрытую, волю непроявленную.
Улица сама предложила выбор…
К синагоге можно спускаться сверху. Нисходя, снисходя, понижаясь до ее уровня. К синагоге можно подниматься снизу. Восходя, возносясь, возвышаясь до ее ступеней.
Улица эта тяжела на подъем.
Улица эта тяжела и на спуск.
Кому что…
Кто как…
«ВСЕМОГУЩИЙ ДА ПОМЯНЕТ ДУШУ МОЕГО ПОЧИВШЕГО РОДИТЕЛЯ, ЗА УПОКОЙ ДУШИ КОТОРОГО Я ОБЕТУЮ НЫНЕ ДАТЬ МИЛОСТЫНЮ…»
Я прихожу к синагоге.
Я надеваю на пороге шапку,
Я опускаю деньги в кружку.
В ее тесную щель…
Милостыня моя, как ты мала!
Как ничтожна ты, моя милостыня!
И сотен не хватит, и тысячами не откупишься, и миллионы теперь не утишат боль нашу и вину…
А душу свою не запихнешь в кружку.
Душу свою не протиснешь в узкую щель.
Обдери бока, раскровянь руки, оборви уши — наше прошлое за такой вот щелью. За такой щелью — наше будущее. И настоящее наше — гигантская, взглядом неохватная щель…
2
«За горами, за долами
Голуби летели,
Голуби летели.
Еще радость не пришла,
Годы улетели.
Еще радость не пришла,
Годы улетели…»
Отцы наши жили в вечном отказе. Жили — не замечали. Жили — отмахивались. Жили — стонали. Жили — не жили…
В отказе от себя, от предков своих, от книг и от песен, от обычаев и обрядов, от Дома постоянного, в котором светло и уютно.
Не было у них ощущения Дома, а только — пристанища. Временного пристанища на неоконченном пути. В лучшие моменты приходила уверенность — я Дома! — и уходила в моменты нелучшие. От взгляда косого, от слова дурного, от намека малопрозрачного. И потому глушили себя работой, благополучием, цинизмом, самоуговорами, дутыми пузырями-идеалами. Глушили себя самоглушилками, чтобы не расслышать голоса внутреннего. Глушили себя сами, и время глушило их.
Они недодумали, отцы наши, недомолились, недоделали и недодышали, недосмотрели и недоговорили. Молча не научишься говорить… Они все вышли когда-то из гетто, все-все. Они вышли из гетто наружнего и попали в гетто внутреннее. Гетто загнали в них. Гетто оказалось внутри каждого. Без права выхода наружу слова, мысли, поступка. Без права проживания самого себя в самом себе. Петлей за горло — черта оседлости. Петлей, за душу… И касалось это теперь всякого, без прежнего исключения. И ремесленника, и врача, и студента, и купца первой гильдии.