— А вы давно знаете Ирину Матвеевну?

— Сызмальства.

— Посмотрите внимательно, не пропало ли еще чего-нибудь?

— Постойте, постойте, — женщина всплеснула руками. — Как же я этого тогда не заметила, когда вот он, — ткнула она пальцем в райотдельского следователя, — спрашивал меня об этом же? Вот тут, на комоде, у Ириши завсегда деревянный ларчик стоял. Еще от покойницы матери остался. Матвеевна в нем письма держала давнишние. Еще замочек сломанный был.

— А в письмах что могло быть?

— Вот уж не знаю. Ирина о том никогда не сказывала…

Заночевали следователи в Кантемировке по счастливой оказии у деда райотдельского шофера Кости Гулая.

— Костька, никак ты! — всплеснул сухонькими ручками в широких рукавах сатиновой косоворотки низкорослый старичок. — Ты что же, постреленок, про деда забыл? Слышу, милиция приехала, да не думал, что это ты.

— Служба, деда, служба!

Смахнув с лавки соринки, дед пригласил гостей сесть, а сам радостно захлопотал у стола, собирая ужин.

Вскоре они уже сидели за столом.

Темирбай с сомнением посмотрел на стопку с водкой.

— Ничего, — успокоил его хозяин. — Много пить — оно, конешно, во вред. А по малости — во здравие, как говаривал наш поп. Хотя сам лакал без меры.

— А вы. Корней Семенович, неверующий? — чтобы поддержать беседу, спросил Темирбай. — И за что же прогневались на всевышнего?

— И-и-и, милок… Долгая история.

Задумал сосед наш Тимоха сына свово оженить и купил к свадьбе какой-то невидали в губернском городе, паюсной икрой прозывается. И до того, говорят, вкусна — язык проглотишь. И страсть, как захотелось мне испробовать этой диковинки.

Как водится, без попа никакое застолье не обходится, Поминки ль, крестины — отец Серапион тут как тут. А об свадьбе и говорить не приходится. Мы, парни да девки, как водится, в окна пялимся, смотрим, как гости вокруг стола рассаживаются.

Ну, налили по первости, прокричали, как водится, «горько!» и стали кто чем закусывать.

Батюшка, не будь дураком, придвинул к себе посудину с икоркой, выбрал ложку поуемистее, развесил утробу по коленкам — и ну уписывать икорку. С завистью поглядывают на него застольщики: каждому охота отведать диковинки. Да не силком же отымать еду у батюшки!

Так и слопал, черт кособрюхий, всю до зернышка.

С этих пор, милок, душа моя попов не принимает, за сто верст обхожу длинногривых. Да и в боге стал сумлеваться.

Дед помолчал, а потом и говорит:

— А ить не поверил ты, милок. — В голосе хозяина послышались нотки обиды. — И зря. Правда, самого батюшки уж давно нет на свете, а вот молодшая сестра его, ровесница мне, жива еще. Не даст соврать: вместях под окном стояли. Так оно все и было. Аграфеной ее кличут.

— А был у батюшки и сынок, — разговорился хозяин. — Теперича, должно, годов под пятьдесят ему было б, али чуток помене. Сгинул где-то на войне. Как сейчас помню, Кешкой звали. По-ученому Винокентий, кажись?

— Иннокентий.

— Во-во! Я ж и говорю: Винокентий. А уж боевой был! Кого хошь изобразить мог. У нас его ахтером дразнили.

— Актером?

— Ахтером. Только, значитца, экзамены за школу сдал — а тут война. Долго от его вестей не было, потом два-три письма прислал — а там и похоронка. Уж так-то Иришка убивалась…

— Какая Иришка?

— Да все та же. Одна она у нас на всю деревню вековухой и осталась.

Дед сокрушенно вздохнул.

— Кому же он письма слал?

— Иришке…

— А после она ни от кого писем не получала?

— Нет. У ей же родни-то нету.

— А Иннокентий бывал в доме Берсеневой?

— Ну как же. Чай они с Иришкой в школу бегали, Друг у дружки уроки учили. Да и кто из нас не бывал друг у дружки? Деревенька-то была совсем махонькой.

— Похоронка кому пришла?

— Бабке Аграфене.

— После войны про Иннокентия слухов никаких не было?

— Нет, не слыхал.

— Вы, конечно, хорошо ее знаете?

— Иришку-то?

— Да, Берсеневу.

— А как же. На моих глазах росла. В войну первой на трактор села. Потом на агрономшу выучилась. Последний десяток лет еще и за бригадира у нас управляется. Уважительная такая, зазря человека не обидит.

Аграфена Капитоновна расплакалась, услышав вопрос Темирбая.

— Как же, касатик, мне его не помнить? Ведь я его вынянчила. Души в ем не чаяла. Своими-то детьми бог не сподобил. А уж толковый был, — всхлипывала старушка, доставая из сундука перевязанный тесьмой платочек. — Все, бывало, книжки разные читал. По две, а то и по три зараз в карманах таскал. Да красиво так рассказывал.