Немного поколебавшись, Джакомо быстро направился по ней в глубь сада, отряхивая запыленную одежду и поправляя галстук. Увиденное дальше переполнило его изумлением.

За поворотом дорожка, вновь выпрямившись, привела Джакомо к лестнице. Та вела к невысокому широкому зданию, в котором без труда угадывался театр. Здание казалось совершенно новым, только что построенным, но изящество линий и нежно-розовый цвет стен говорили о конце семнадцатого века.

Все вокруг было недвижным, но в то же время каким-то одушевленным, как бывает в заполненном публикой концертном зале. Боясь опоздать, Джакомо торопливо вошел в вестибюль, где два широких лестничных марша вели к партеру и галереям.

Только поднявшись наверх, он услышал заключительные аккорды хорошо знакомого фортепианного сочинения — это был «Остров мертвых» Рахманинова.

Джакомо прислонился спиной к стене и с закрытыми глазами дождался финала. Он прекрасно знал, кто исполнял музыку. Когда взорвались аплодисменты, он откинул тяжелую красную штору и посмотрел в зал.

На сцене перед роялем в длинном белом платье стояла Элиза, его мать, и кивала головой, отвечая на аплодисменты. Она была возбужденной, сияющей от счастья, и Джакомо ощутил одновременно теплоту и жалость к этой женщине, которая смогла наконец осуществить мечту, недоступную ей во время недолгой жизни. Чтобы прийти в себя, Джакомо пришлось укрыться в складках шторы. Слезы застилали ему глаза, в горле стоял комок, и он держался за сердце, пытаясь умерить сердцебиение. Он испытал угрызение совести, но еще больше — сожаление оттого, что не выказывал прежде матери никаких сыновних чувств.

Он пришел в себя, только когда услышал, что оркестр заиграл новое сочинение. Низкие, мрачные ноты, за которыми следовали обрывистые звуки скрипок и литавр, вводивших могучий, драматический и грозный хор:

Это был легендарный незавершенный «Реквием» Моцарта. «Масона, как и Пиранези», — отметил про себя Джакомо.

Он снова отодвинул мягкий красный бархат и посмотрел в зал.

Теперь сцена была занята огромным оркестром, над которым в глубине находился смешанный хор. На авансцене возле подиума дирижера стояли четверо солистов — сопрано, контральто, тенор и бас.

После возвышенного Kyrieи короткого пролога Sequentiaхор и оркестр начали исполнять могучий Dies irae.Весь зал был заполнен мощной вибрацией звуков, словно к ним присоединились и другие голоса, исходившие из разных концов зала.

Джакомо стоял, молитвенно сложив руки, опираясь о косяк входной двери и касаясь плечами шторы. Он не решался двинуться с места, чтобы никоим образом не разорвать осязаемую, напряженную тишину, стоявшую в партере и словно возносившуюся до самого верхнего яруса. Собственно, он никуда и не мог бы пройти, потому что театр выглядел буквально набитым.

Однако, привыкнув к полумраку, Джакомо вдруг обнаружил поразительную особенность. Публика, вся без малейшего исключения, состояла только из женщин. Тут были женщины всех возрастов — об этом говорил цвет волос на неподвижных головах в рядах партера. Женщины сидели и в ложах, многие смотрели на музыкантов в бинокль.

Возможно, тут была Анна или девушка, похожая на Анну.

Какое-то мрачное опасение охватило Джакомо, когда он понял вдруг, что его присутствие — единственного мужчины в зале — было замечено. И лица, которые стали оборачиваться к нему, выражали не удивление, а неудовольствие, укор, осуждение. Лица осунувшиеся, мертвенные, как у призраков, — может быть, из-за мрака, в котором даже самый слабый источник света ярко сиял.

Смертный мрак, отметил Джакомо, чувствуя себя осквернителем некоего траурного ритуала, трагической и загадочной похоронной церемонии, ужасной, как и слова, которые неожиданно донеслись со сцены:

Положение становилось невыносимым. Джакомо решил уйти и только ждал подходящего момента, как вдруг все внезапно изменилось.

Как только зазвучала Lacrimosa dies illa, [11] которую после смерти Моцарта завершил его ученик Франц Ксавьер Сюзмайер, как и финал сочинения, в воздухе возникло что-то вроде легкого снегопада.

Это осыпался мелкий строительный мусор. Вскоре крошево посыпалось сильнее, не пощадив никого. Оркестр продолжал играть, а музыканты и певцы быстро покрывались чем-то белым. То же самое происходило и со зрительницами как в партере, так и в ложах.

Создавалось какое-то нереальное впечатление, будто концерт исполняется на открытом воздухе во время неожиданного снегопада. Однако никто не вставал с места и не говорил ни слова, будто ничего не замечая.

Джакомо взглянул на потолок и увидел, что в центре его нет привычной огромной люстры, и с него принялась слетать побелка, посыпался мелкий строительный мусор, а затем и сам потолок стал как бы исчезать: обнажились балки, появились трещины, образовались проемы, пропускавшие сумеречный розовый свет.