Он сразу открыл глаза и с тем же нахмуренным выражением сердито сказал:

— Вот, наконец, явились! Где вас так долго носит? Меня тут давно выписывать собираются. Черт побери, который час, мама?

Глядя восхищенно на свое сокровище, они молча ему улыбались, покуда он тянулся наверх, выволакивая из простыни загипсованную ногу. И сел, опираясь спиной на подушку.

— Вас тут и Семка ждет. Вот, познакомьтесь с Семкой, это он меня подцепил на джипе своем, он притащил в больницу.

Они подняли глаза на тут же вскочившего Семку — высокого, с соломенной шевелюрой и рыжими усами. На груди его куртки был тот же ирис Гильбоа — знак Государственной службы охраны природы.

— Да, Семка, ничего не поделаешь, — смущенно говорил он, пожимая Шошину руку через кровать. — Кличка с детства моя. На самом деле — Шломо Каши, — он пожал руку и Йони. Мы с Дани успели уже подружиться, он все мне про вас рассказал. Я, говоря по правде, представлял вас совершенно иначе.

«Чувствует себя виноватым, всем своим видом дает нам это понять, — отметил Йони. — Нормальный вполне мужик, нормальный еврей. А выбор пал на него. Кибуцник, конечно же…»

Шоша коснулась гипса.

— Болит, бедненький?

— Да ничего у меня не болит! — Взвизгнул он гневливо и замотал головой. — Везите меня домой, врачи тут одни маньяки, дебилы… И Семка тоже хорош! Кричал я ему, что в полном порядке, так нет же — сюда приволок. Здоровую ногу в дерьмо вот это одели.

Все трое стояли над ним и улыбались, обмениваясь взглядами: «Милый, глупый мальчишка, строит из себя героя…»

Семка обратился к Йони:

— Давайте найдем хирурга, я всех тут знаю уже. Последствий аварий почти никаких. Я, собственно, давно мог уехать, я ждал вас совсем по другой причине. Я что-то важное должен вам рассказать. Вы просто обязаны это услышать.

«Он видел отца! — тут же мелькнуло у Йони. — Весь возбужден, пережил какое-то потрясение. Хочет со мной поделиться. Да я и сам умираю от нетерпения…»

Они двинулись по коридору, уступая дорогу больным на костылях и в колясках, огибая кровати, которые везли санитары.

— А он ведь и дома ведет себя точно так же по-хамски, — жаловался Йони на сына. — И дело тут вовсе не в возрасте — «типеш эсре». Он попросту нас стыдится. Акцента нашего, нашей галутности. Дошло до того, что перестал приводить в дом друзей, одноклассников. Вы же сами обратили внимание: дает всем понять, что достоин лучших родителей.

Семка молча кивал, тряся роскошной своей шевелюрой, кусал пшеничные усы и выглядел так, будто это его во всем обвиняли.

— Друг мой, у вас замечательный сын. Не забывайте — он сабра! Моя ведь фамилия Соломин, я вырос в точно такой же семье — сабра в первом поколении. Живу в кибуце, на севере, а родители мои из России. Уроженцы этой страны, мы ищем свое лицо, образ другого еврея. Да, нас очень многое раздражает…

«Каши, Соломин, „соломенный Семка!“— сообразил Йони. — Он другом меня назвал. А если бы не отец, если бы история с Даником кончилась иначе? Он стал бы мне заклятым врагом. Убил бы его — это уж точно!»

Они нашли хирурга возле дверей рентгенкабинета. Баскетбольного роста, в сиреневом халате и в кедах, молоденький парень. Массивные очки ему придавали солидность. Похоже, для этого он их и носил — простые стекляшки. Теснился народ — солдат с окровавленными бинтами на голове, толстая пожилая арабка, несколько рабочих, похоже, таиландцев, едва достававших врачу до груди. Он извлекал из огромных конвертов снимки, свободно переходя с иврита на английский или арабский.

— Ваши, к сожалению, еще не готовы! — ответил он Семке. — Может — через десять минут, а может — и через час… Все бы хотели домой, никто не хочет оставаться в больнице. Но только мы решаем, когда и кого отпустить. И не ходите больше за мной. Будут готовы, мы сами вас найдем.

И снова ударил этот тягостный воздух смерти. Эти флюиды, осевшие в безднах памяти. Йони отступил к стене, чувствуя приближение обморока. С пронзительной ясностью увидел палату цфатской больницы, услышал стоны и крики, а в нос ударили запахи гноя и крови… И этот бой под Кунейтрой, танковый бой в Долине Плача.

— Давайте выйдем на свежий воздух! А можно и в кафе напротив. Кафе тут открыто круглые сутки.

Странную вещь он обнаружил в себе — после ранения, когда их подбили. Да, он не был никогда солдатом — тысячу лет. Он умирал и жил, умирал и жил — душа его не помнила ратного опыта. Да, он доблестно воевал, в бою под Кунейтрой никто не обнаружил в нем труса, никто не может его упрекнуть. Он тайну свою унесет в могилу. Внезапную меру ужаса за тысячи лет, за множество жизней.

На улице хлестал дождь: красную брусчатку и кадки с деревьями заливали потоки воды. Проезд во двор перекрывал шлагбаум с фанерной будкой. В резких порывах ветра держался настойчивый запах яблок, и Йони сразу почувствовал облегчение. «Глубокая осень, все-таки. Недаром говорили древние: воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая».

Подняли воротники и поскакали по лужам — в открытую дверь напротив: аптечный склад, кабинеты техслужб, всегда открытая синагога. На входе их обыскали — нет ли оружия. И пропустили в кафе, где было тихо и пусто, ни единой души за столиками.